— Я не девочка, а мальчик Гаррик. И не мешай мне, — с полным ртом ответил Гаррик.
— Ах, так вот она, эта малютка, у которой такой выдающийся дядюшка! — услышала я позади себя громкий, смеющийся голос.
Это была госпожа Пташникова со своими взрослыми гостями. Я поторопилась встать, но, вставая, задела рукой «яичную скорлупу». Счастье ещё, что удалось подхватить её на лету, но зато шоколад брызнул мне на платье. Вот беда так беда!
Когда мы выпили шоколад, мисс Докс захлопала в ладоши:
— В салон, дети, поспешайте в салон! Мы будем там устраивайть живые картины.
Мисс Докс как-то странно говорила по-русски.
— Как это «живые картины»? — спросила я у Гаррика, видя, что он перестал наконец жевать.
— Это такая игра, — ответил он, — Живые люди стоят неподвижно, как картина, и все ими любуются. А ты и не знала этого?
Нет, я этого не знала.
Из столовой мы прошли в ещё большую комнату, про которую мисс Доке сказала, что это «салон». Часть салона была отгорожена портьерой. Когда она отдёрнулась, мы увидели первую «живую картину». Это была Юленька в длинном, до пола, сборчатом платье. На лбу — веночек, в руках — корзинка с цветами. Справа и слева два мальчика в цветных кафтанчиках, изо всех сил надув щёки, смотрели на Юленьку.
— Дети, — сказала мисс Докс, — это Флора, царица цветов. Юные молодые люди — это Зефиры, тёплые ветры, дующие на весеннюю природу.
— Пускай не дуют! Они испортят ей причёску! — с тревогой воскликнула я.
— Тсс! — зашипела мисс Докс, — Надо соблюдать тишину.
Флора стояла до тех пор, пока не покачнулась от усталости, а младший из Зефиров чуть не задохнулся. Тогда портьера медленно задвинулась.
Вторая живая картина была ещё лучше.
Другая девочка, не Юленька, в меховом капоре и с муфтой, нагнувшись, протягивала блюдце с молоком плюшевому пуделю. На ковре вокруг них был рассыпан бумажный снег.
— Я знаю, что это такое! — опять воскликнула я. — Это Фауна, царица животного мира! У папы есть такая книга о животных.
— Дети, это Милосердие в образе красивой дамы. Оно питает замерзающую собачку, — сказала мисс Докс и сердито прибавила, глядя на меня: — Надо умейть вести себя в чужом доме.
Нам показали третью, четвёртую, пятую живую картину. Все приглашённые кого-нибудь изображали, некоторые — по два и даже по три раза. Напрасно я ждала, что позовут и меня, но меня никто не звал.
Тогда я не выдержала, пробралась за портьеру и позвала:
— Юленька!
— Что тебе? — Юленька была так занята, что почти не слушала меня.
— Юленька, я тоже хочу быть «живой картиной».
— Ты? — Юленька удивилась, но потом сказала: — Ну хорошо. Ты будешь мраморным цоколем. Мы тебя накроем простынёй, и к тебе прислонится Амур с крылышками. Вон он стоит.
Это был мальчик Гаррик, одетый ангелочком.
— Почему же я должна быть цок…цоколем? — дрожащим от слёз голосом спросила я. — Я не знаю, что это такое. И почему под простынёй? Я не хочу быть цок…цоколем… Я… я хочу домой, — вдруг заплакала я.
Уж не помню, как я дождалась Дарьюшки. Увидев её, я кинулась к ней:
— Почему так поздно?
— Как поздно? Ещё восьми нет.
Домой я пришла такая расстроенная, что тётя Наша стала утешать меня:
— Не огорчайся. Шоколадное пятно совсем маленькое. Мы отмоем его.
Но не в пятне было дело. Просто мне было очень обидно.
— Видишь, — сказала мама папе, — я так и думала, что Верочке не понравится в этом чужом для неё доме. Но было очень важно, чтобы она сама убедилась в этом.
«Никогда не пойду больше на чашку шоколада!» — подумала я и тихонько погладила спинку нашего красавца дивана.
Мои подруги Тамара и Устинька
Я была довольна, что у меня такой двоюродный брат, как Дима. Мы были с ним друзья. Но это был моряк, будущий мореплаватель, а мне иногда хотелось поиграть в куклы с подругой. Поэтому я очень обрадовалась, когда однажды мама вошла в детскую с незнакомой девочкой.
— Познакомьтесь, — сказала мама. — Это Тамара Королькова. Она учится у нас в школе в приготовительном классе. И учится, надо сказать, отлично. Надеюсь, вы понравитесь друг другу.
Не знаю, как я Тамаре, но мне она сразу понравилась. Это была высоконькая, тоненькая девочка с шелковистыми, туго заплетёнными длинными волосами. Брови у Тамары были ровные, как шнурочки. Глаза серые, серьёзные. Но, когда Тамара улыбалась, они так и светились.
Тамара была старше меня: я ещё только собиралась поступить в школу, а она уже отлично училась в приготовительном классе.
Как только я увидела Тамару, я тотчас же поняла, что это и есть моя самая любимая подруга. Сразу же мы занялись куклами.
— Познакомьтесь, — сказала я. — Надеюсь, вы понравитесь друг другу.
Куклы Тамаре сразу понравились. Особенно Танечка, про которую я рассказала, что она лечилась в клинике от серьёзной болезни.
— А железо ты ей даёшь? — спросила Тамара.
— Какое железо? — удивилась я. — Она же фарфоровая.
— Железо — это такое лекарство в пилюльках. Укрепляет здоровье. Человек становится крепким, розовым.
— Вот это хорошо! — обрадовалась я. — А то у меня Таня никак не оправится после клиники. Всё бледнее становится.
— А может быть, ты умываешь её водой?
Я созналась, что да, умываю. Голову Танечке не мою, я знаю, что это ей вредно, а лицо вытираю влажной губочкой.
— Это ей тоже вредно, — сказала Тамара. — Куклы этого не выносят.
Я обещала больше так не делать. Но на всякий случай мы приготовили малюсенькие шарики из чёрного хлеба и начали давать Танечке железо.
— А оспу ты им всем прививала? — спросила Тамара.
— Оспу не прививала, — виновато ответила я. — А разве нужно?
— Ну как же! Тебе ведь прививали. Непременно нужно, иначе в школу не примут. Оспа — это знаешь какая болезнь! Если ею захворать, то потом на лице остаются оспинки, рябины. Представь себе, вдруг бы это случилось с Танечкой.
Из клея и воды мы приготовили раствор для прививки, засучили каждой кукле рукав, даже Золушке, хотя она была в бальном платье, и привили всем оспу булавкой.
— Глубокую царапину делать не надо, — учила меня Тамара. — Царапнем чуть-чуть — и оспа привьётся.
Я в первый раз видела девочку, которая умела лечить кукол. Да и как иначе? Ведь Тамарина мама была фельдшерицей, дочка от неё многому научилась.
Уже позднее я узнала, что Тамара умеет не по-игрушечному, а по-настоящему положить компресс, измерить температуру, приготовить полоскание, вытащить занозу, дать больному касторку. И, главное, без всяких фокусов, если это было надо, самой выпить касторку.
Тамара часто оставалась дома совсем одна: её мама уходила на ночное дежурство. А когда возвращалась — ей был приготовлен чай и завтрак.
Вот какая была Тамара!
— Кем ты будешь, когда вырастешь? Ты уже подумала об этом? — спросила она меня, когда мы уложили кукол спать.
Я отвечала, что ещё не подумала, но скоро начну думать.
У самой Тамары всё уже было решено: она будет фельдшерица, как её мама.
— Смотри, смотри, что это такое? — вдруг воскликнула моя новая подруга. — Вон там, под диваном?
— Да это наша Тихоня, Черепаха. Ты не бойся её, она ручная.
Но Тамара не боялась. Она была храбрая, гораздо храбрее не только меня, но даже Димы, хотя он не сознавался в этом. Да и то сказать; кто не боится залпом выпить касторовое масло, тому уже ничего не страшно.
Тамара была моя первая подруга. Вторая была Устинька. Та самая, которую я знала по клетчатому лоскутку на одеяле нашей Дарьюшки.
Глядя на этот лоскуток, я пробовала представить себе Устиньку. И всегда она мне казалась маленькой, в клетчатом фартучке, тихой, боязливой, как мышка. Носик курносенький, косичка тонкая.
И вот однажды вечером, когда мы сидели за чаем, в столовую вошла Дарьюшка, ведя за руку маленькую девчушку. Носик у неё был курносенький, светлая, как липовый цвет, косичка загибалась кверху.
— Устинька! — воскликнула я.
И верно: это была она. Её привезли погостить в город к «тётиньке Даше» — так Устинька называла Дарьюшку.
Уж на что я была невелика ростом, но и то переросла Устиньку, хотя мы были с ней однолетки.
— Такая уж она у нас мелкая уродилась, — сказала Дарьюшка. — Мелкая, зато шустрая.
Устинька посмотрела на всех нас своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да, уж такая я!» Но ничего не сказала. Мама прежде всего спросила её, умеет ли она читать. А когда узнала, что Устинька даже букв не знает, то сказала:
— Ну, это никуда не годиться!
— А что поделаешь, Лизавета Семёновна, — вздохнула Дарьюшка. — У сестры моей четверо таких-то. Разве всех выучишь?
