к Ваське, целовала время от времени его в щеку, в губы. Гурин отвечал ей — они будто играли в запретную, но такую сладкую игру…
И долго Гурину было после этого и хорошо, и стыдно, и не жалел он, что попал в этот мир — другой, запретный и такой сладкий и желанный. Вспоминал потом, и задыхался от счастья, и краснел, и мучился, раздираясь между желанием повторить все это и внутренним голосом, который удерживал его. Непонятно как, но в конце концов у него все-таки хватило какой-то подсознательной мудрости, чтобы больше не пойти туда. И когда Жек после напомнил ему об этом вечере, Гурин покраснел весь до ушей, до корней волос, возмутился: разве о таких вещах говорят вот так, просто, вслух?! Замахал руками, закричал:
— Перестань!..
— Маша привет передавала, приглашала. Очень ты ей понравился.
— Перестань, Жек!
— Ну, ладно, ладно… — согласился Жек и не стерпел, добавил: — Чистенький…
Это Машино слово, Гурин сразу его услышал. «Рассказала… Как же так можно?!»
Екнуло сердце, вспомнились ее горячие поцелуи, рванулась было мысль — пойти! Но осекся, удержал себя, не пошел… И как на грех, после этого Валя Мальцева все чаще и чаще стала попадаться ему на глаза, а он избегал ее, боялся с ней встречаться, краснел — чувствовал себя перед ней крепко виноватым…
А через неделю у Гурина не стало его прекрасного костюма, в котором он так подскочил и в глазах других, и в своих собственных: его украл колченогий Валентин и смылся, как говорят, в неизвестном направлении.
Васька бесился, бегал в милицию, но вора и след простыл. Больше всех убивалась мать: она так тянулась, так экономила на всем и так удачно все получилось у нее, — и вдруг все лопнуло, будто было это во сне.
— Это меня бог наказал, — доискивалась она до причины своих неудач. — Наверное, все-таки и на костюм нужен был талон, а я умолчала, не спросила — очень мне понравился костюм, очень мне хотелось его купить. И не попользовались… Нет, на обмане далеко не уедешь…
Разумовский пожил еще с неделю после этого, получил зарплату и вдруг, ни копейки не истратив, всю отдал матери:
— Восстановите парню костюм. А я пошел дальше по свету. Не поминайте лихом. Спасибо вам всем за вашу доброту. До свидания.
Мать отказывалась от денег, но он положил их на стол, натянул на себя туринский зипун и ушел.
Костюм Гурину «восстановили», но он был далеко не таким, как тот, первый, и радости большой он уже никому не доставил…
Взъерошила Васькин покой, взвихрила его фантазию, мысли, всю жизнь его на дыбки подняла эта белобрысая девчонка — Валя Мальцева из девятого «Б». Год прошел уже, как он обратил на нее внимание и выделил из всех школьниц одну-единственную, а подойти, признаться в своих чувствах до сих пор не посмел. Всякий раз при встрече с ней у него перехватывает дыхание, уши вспыхивают огнем, сердце начинает биться, как у пойманного воробья, и он отводит глаза в сторону, торопится пройти мимо.
Нет, не заговорить ему с Валей — это он теперь уже совершенно точно знает. А сердце рвется к ней, при одной мысли о Вале в нем закипает кровь, мускулы напрягаются и в глазах темнеет. «Валя!.. Милая, стыдливая девочка из девятого «Б», как же сказать тебе, что я очень, очень, очень тебя люблю? Вот если бы оказались на необитаемом острове… Тьфу, дуралей… Опять необитаемый остров! Нет, вот если бы мы вдвоем случайно оказались… на…» И одна другой нелепей приходят на ум ситуации, при которых он обязательно высказал бы ей все, что у него на душе. То если бы на Валю напали бандиты, а он отбил бы ее и потом долго оставался с ней наедине, и только его нежный поцелуй вернул бы ее к жизни… То Гурин спасал ее (уж в который раз!), тонущую в ставке… Но самый лучший вариант — это, конечно, необитаемый остров — тут уж ей некуда деваться, увидела бы и поняла, как он ее любит…
И вдруг Ваську осенило: написать Вале записку, письмо! Как же он раньше до этого не додумался? Ведь это так просто: напишет и отдаст ей незаметно. Одна минута страха, а какое дело сделано!
Весь вечер сидел Васька над письмом и потом еще все утро корпел над ним. Сочинял так и эдак, начинал издалека — получалось длинно, рвал, принимался заново, раз, другой, — письмо все не давалось. Домашние думали, что он сидит над уроками, мучается, бедняга, над теоремами, — обходили стороной его, не мешали. А он все время был настороже: не заглянул бы кто-нибудь случайно через плечо да не разоблачил его занятие, — стыда потом не оберешься.
Наконец письмо было готово, и было в нем всего пять слов и две буквы: «Валя, я Вас очень люблю. В. Г.» Написал, скрутил в трубочку, вложил в кожух металлической ручки, как в патрон, закрыл перьевым наконечником и спрятал в карман. В школу подался пораньше — не терпелось поскорее вручить свое послание. И хотя до занятий оставалось еще не менее получаса, Гурин уже дефилировал по коридору поблизости от дверей девятого «Б», ожидая появления Вали. Правая рука его крепко сжимала в кармане ручку с заветным посланием. От волнения рука так нагрелась, что, казалось, в кожухе ручки не записка лежала, а горели в ней раскаленные угли.
И вот в конце длинного коридора показались они — Натка и Валя. По их смущенной походочке, по неопределенным блуждающим улыбочкам Васька догадался, что они заметили его, и ринулся им навстречу, будто заспешил куда-то по срочным делам. Поравнявшись с девочками, он вдруг стушевался, замешкался, забегал глазами по сторонам, прошел мимо, и письмо осталось в кармане.
Выбежав на крылечко, Гурин вытер со лба испарину, достал ручку, снял перьевой наконечник и принялся пером нервно выковыривать из нее записку. Но записка не давалась, и тогда он вытащил и другой наконечник — карандашный, дунул в трубку, записка выскочила и запрыгала по ступенькам. Васька догнал ее, изорвал на мелкие кусочки и бросил в урну.
Мимо бежали, бежали ученики, спешили на урок — уже отзвенел первый звонок, а Васька все стоял на крылечке и не мог прийти в себя, не мог отдышаться, будто на финишной черте после отчаянной стометровки.
А ведь она была так близко! Он чуть не столкнулся с ней, он успел даже разглядеть беленькие колечки на
