— А я думаю, чем это так пахнет? — опередил всех Питя. — Ох и вкусно, наверно!
— Нам нельзя, — отрезал командир Грипа, — мы можем отравиться. Сам же знаешь, что все сначала нужно исследовать. Ты иди, Славик, мы тоже пообедаем.
— Пообедаем! — проворчал Питя. — Пастой из тюбиков. На первое — паста, на второе паста, на седьмое — тоже паста! Хоть молока принеси мне — никто ведь из нас от него не умер.
— Хорошо, — пообещал Славик, — принесу. Тепленького, топленого — такая вкуснятина!
— Друг мой, чем это вы так сильно озабочены? — громко спросил художник Кубик у Славика, увидев его во дворе. — Уж не открыли ли вы какой-нибудь новый овощ на огороде уважаемой Полины Андреевны?
Стоило Кубику произнести эти приветственные слова, как над забором появилась и Нинкина голова, — оба они, видно, только что пришли. С Нинкиной стороны к доскам ограды между двумя дворами был приставлен чурбак — чтобы можно было для разговора и для других дел над забором возникать.
Нинкина голова, в который уже раз заметил Славик, существует, кажется лишь для ношения двух больших, то серых, то голубых, как лесные колокольчики, глаз. Но больше, чем цвета, было в них любопытства. Она вытаращилась сейчас на Славика, который был, по наблюдению художника, озабочен. Интересно, чем он озабочен? С чего это вдруг? — вот во что были окрашены сию минуту Нинкины глаза.
Славик поспешил нахмуриться.
— Ба, — спросил он у Полины Андреевны, стоявшей на крыльце, — ба, что сегодня на обед?
— Что на обед он спрашивает! — Нинка за забором, очевидно, всплеснула руками, потому что чуть не упала. Голова у Нинки была не только для глаз, а еще и для рта. — Руки бы сперва помыл, — закричала она возмущенно, — а потом обедом интересовался!
— Отзынь! — рассердился Славик. — Хочу — мою, хочу — нет!
— Борщ на обед, — вставила в разговор вкусное слово бабушка, — зеленый. Со сметаной. И картошечка на молоке, как ты любишь.
— Ему как для барина готовят, — схватившись на этот раз за забор, — продолжала критику Нинка, — а он еще фордыбачит.
Тут нужно сказать, что Славик и не думал фордыбачить, но Нинка заранее его в этом заподозрила.
Кубик вдруг фыркнул, и все на него посмотрели.
— Поразительно! — воскликнул он. — Ты, Нинон, для филолога — бесценный клад. Все века оставили в тебе следы. Не удивлюсь, если ты заговоришь вдруг языком древнего новгородца… Полина Андреевна! — обратился он к бабушке. — Раз уж мы так хорошо разговариваем, предлагаю совместный обед. Ваш борщ — моя тушенка, ваша картошка — моя сгущенка.
— Конечно, конечно, идите к нам! — закивала бабушка. — И чего я сама не догадалась пригласить?
За обедом зловредная Нинка ждала, должно быть, что Славик будет привередничать и плохо есть, но в пику ей, косившейся на него, Славик съел целую тарелку борща, а картошки попросил еще. Нинка налегала на тушенку, разогретую на сковороде, а после нее не могла оторваться от сгущенки, которую бабушка налила ей в блюдце.
— Как мед, — восторгалась она, — только еще вкуснее. Я бы ее кажин день ела.
— Каждый, — поправил Нинку Кубик.
— Кажин! — заупрямилась Нинка. — Ишь, чего выдумал! Мама что, хуже тебя знает?
— Пусть будет "кажин", — согласился художник, — твоя мама для меня — самый уважаемый человек. И если она говорит "кажин", значит, есть и такой вариант слова… — И Кубик в который раз принялся нахваливать бабушкин борщ, а она в ответ повторяла, что да что сварила в борще — все, что растет сейчас в огороде: и свеклу, и картошку, и капусту, и петрушку, и зеленый лук…
Славик поглядывал на Нинку и думал, что НИКОГДА И НИ ЗА ЧТО не расскажет ей о пришельцах.
А тайна эта уже ворочалась в нем и, честно говоря, искала выхода. Славику ужасно хотелось с кем-то поговорить об инопланетянах, что приземлились на бабушкином огороде и поселились в гнездах для кукурузных кочанов.
Несколько раз он ловил на себе взгляд художника — тот что-то необычное в нем заметил, — но взгляду его пока не отвечал.
Художник ел и рассказывал:
— Я давно уже заподозрил, что у дней, которые мы зовем привычно понедельниками, вторниками, средами и так далее, есть и другие имена…
Дети подняли на Кубика глаза.
Художник поглядывал на них, будто искал, кому его рассказ подходит больше.
— Другие имена, — повторил Кубик, — свои…
Пока что все на него смотрели одинаково, ожидая, что будет дальше. Бабушка тоже поглядывала на соседа, отвлекаясь только на то, чтобы подложить внуку картошки, а Нинке — подлить густой сгущенки.
— Идем мы сегодня с Нинон навстречу солнцу…
Нинка перестала лизать сладкую ложку и уставилась на Кубика своими колокольчиками.
— Идем, а она зева-а-ает. Так зевает, будто все проглотить хочет.
— Дак в такую-то рань встамши, кто ж не зевает! — не осталась она в долгу.
— Зевает, значит, а тут кто-то ей говорит — басом говорит, — художник сгустил голос, — спрашивает у нее: "Это ты ко мне обращаешься?"
Нинкин рот открылся, словно она хотела что-то сказать.
— "Если ко мне, — басил Кубик, — то чуть погромче говори, я ведь еще далеконько!" Нинон со страху присела — и ко мне, и то-оненьким голосочком, в точности как у синички, спрашивает: "Дядь Вить, это кто?" А тот бас ей отвечает: "Дак ведь я День нонешний, ты не признала меня разве?"
— Поди, выдумываешь? — неуверенно спросила Нинка.
— Это я-то? — взмахнул ложкой Кубик. — Да ни в жизнь! Все — чистая правда. — Теперь он обращался к Славику, в Нинку глазами постреливая и в рыжую бороду незаметно посмеиваясь. — "Я ведь, говорит, День нонешний, по-вашему, После- Дождика-Четверг, а по-нашему, Авдей Поликарпович. Вот поработать вышел…"
Нинка, вытаращив глаза на Кубика, облизнула ложку.
— Моя Нинон меня за руку хватает и Дню шепотом: "А чё ты, интересно, делать-то будешь?" Не испугалась… "Я? — перешел на бас художник. — О-о! Моих дел не перечесть.
Вот сейчас травы буду от росы сушить, землю согревать, леса и пшеницу растить. Потом ветрам-баловникам хвосты корачивать, чтоб не шибко буянили, а делом занимались. А с ветрами управлюсь, буду все на земле красить…"
— Это как? — спросил Славик.
— "Красить-то? — ответил День устами Кубика. — То дело хлопотное. Главное, чтобы все цвета были разные. Вот смотри: помидоры — красные, сливы — синие, абрикосы — сами знаете, какие, на баклажаны много красок уходит, смешивать приходится, цвет у них сложный, лиловый, яблоки — те все разноцветные, недаром говорят про них — расписные…"
— А цветы-то, про цветы-то ты забыл! — подсказала увлекшаяся рассказом Нинка.
— "И цветы, — согласился День Авдей Поликарпович. — Каждый кисточкой, чуть он раскроется, тронь, да не раз — как, например, анютины глазки. Так и корпишь над каждым… А черешня, а вишня, а ягоды! Все грибы в лесу под кустами отыщи и шляпки покрась — да цвет не дай бог перепутать, а то ведь отравится кто! О-го-го сколько работы! К вечеру так умаешься, что еле-еле до горизонта доплетешься. Ну, правда, напоследок еще закатом полыхнешь — а в нем все краски до единой. Завалишься за горизонт — и спать, отдыхать. Проснешься, а ты уже не Авдей, а Данила или Евсей…"
— А чего у тебя все дни — мужики? — привередливо спросила Нинка. — Женщин-дней неужто не бывает?
— Да что ты! — не растерялся Кубик. — А среда, а пятница? А суббота? Трое мужчин и как раз три женщины. Народом все предусмотрено, полное, заметь-ка равенство! А седьмой день — воскресенье — ни он, ни она. Значит, общий.
— А звать-то женщин как? — не унималась Нинка.
— Первое имя — Анна…
— Как мою мамку, — удовлетворилась наконец Нинка. И подвела итог: — Выдумщик ты, Кубик! Укороту на тебя нет!
— Неужели не интересно? — всерьез (чему Славик удивился) забеспокоился художник.
— А чё в выдумке интересного? — резанула правду-матку Нинка. — Ты бы коров, как моя мамка, подоил, было б тебе не до баек!
— Ну, Нин… — Кубик растерялся, — не всем же доить коров. Кто еще хлеб сеет, кто комбайны делает, кто на самолетах летает…
— А кто по лугам цельное лето ходит да краску по белому размазывает! Ты бы вон мою мамку лучше нарисовал!
— А что! — ожил художник. — И нарисую. — К Кубику возвращалась уверенность. — Возьму и напишу. Молодец, Нинон! Прямо умница! Такую идею подала!
— То-то, — сказала Нинка, вставая из-за стола. — А то ходит по лугам, ходит, вчерашний день ищет.
— Может, и тут ты права, Нинон, — вздохнул Кубик, — ищу я вчерашний день, а сегодняшний мне глаза слепит…
Нинка победно на художника и на Славика глянув, — порядок здесь явно был ею наведен, — взялась помогать Полине Андреевне убирать, а Славик смог наконец вступить в разговор.
— Дядя Витя, — сказал он то, что было все время у него на языке, — а вот что бы вы делали, если б встретили в нашей деревне пришельцев?
