Наконец с трудом я протискиваюсь в форточку и бросаюсь вниз. Земля больно ударяет меня по рукам и в бок. «Некогда, некогда лежать, — подгоняю себя. — Погоня!» И сломя голову бегу прочь.
КУДА МЫ ДЕНЕМСЯ БЕЗ ТЕБЯ?
Бегу и слышу за собой шаги, откуда-то берётся сила бежать ещё быстрее.
Кто-то зовёт, кто-то кричит мне что-то, но я ничего не слышу, в ушах — пелена. Если я убегу, всё будет хорошо, если нет… Неожиданно я лечу, что-то бросается мне в ноги: растянулся, лежу. Привет! Это же мой портфель.
Оборачиваюсь. Надо мной стоят Юрка с Андрюшкой.
— Ага, — говорю, поднимаясь с земли и отряхиваясь, — храбрецы вы на редкость. Человека бросили, а сами драпать!
Ох, Андрюшке стыдно! Никогда он не попадал в такое положение. Трусить можем мы с Юркой, но не Андрюшка, это не для него.
— Это Юрка, крокодил, заорал. Я бежать не хотел, клянусь!
— Ну конечно, — говорит Юрка, — самый виноватый всегда я. А что мне шею этот головотяп отдавил своей глупой ногой, это ничего. Это — пожалуйста!
Некоторое время мы препираемся, ищем виноватых. Мне нравится дразнить Андрюшку, не часто такое выпадет.
В конце концов Юрке надоедает наша перепалка, он говорит:
— Успокойся! Куда мы без тебя денемся?! Мы твой портфель захватили, чтобы улик не оставлять. А ты даже спасибо не скажешь.
Говорю: спасибо!
— Ну где парашютист? — хватился всё-таки Андрюшка.
Чёрт, и правда, где он? Я про него совсем забыл. Но признаться в этом не могу, тогда Андрюшка со свету сживёт. Надо наврать такого, чтобы у них носы от страха похолодели.
Начинаю заливать, что в той квартире в углу скелет стоял, и вообще там такие бандитские рожи по стенкам развешаны, не иначе — бандитская квартира.
Нырненко очень доверчивый. Он верит с первого слова. Андрюшка — другой, усмехается:
— Давай, давай, заливай ещё!
— Это я-то заливаю? Да ты знаешь, что говоришь?!
— Знаю-знаю! Твоему ни одному слову нельзя верить.
— А ну повтори! — свирепею вдруг.
— И повторю! — И повторяет.
— Ах так! — говорю и отворачиваюсь от них и ухожу куда глаза глядят. А глаза никуда не глядят, в них слёзы. Ещё чего! Да чтобы эти короеды увидели, как я реву, никогда не дождутся!
Начинается дождь, давно предсказанный Нырненко. Нырненко бежит за мной и кричит:
— Славян, куда ты? Стой! Мы же из-за тебя физкультуру прогуляли. Стой!
Ах, физкультуру! А что человек из-за них в чужую квартиру залез, разбил аквариум, себя увидел с незнакомой тёткой — это им ничего!
— Была охота за вруном тащиться! Эй, портфельчик свой не забудь.
Андрюшка запускает в меня портфелем. Портфель ударяет меня в спину и падает на асфальт. Я не оборачиваюсь, иду дальше.
Нырненко бежит за мной и суёт мне портфель.
— Ты ему ещё слёзки вытри и носик, — кричит нам вдогонку Пчелинцев.
И Юрка не выдерживает, бросает портфель передо мной и мчится догонять Андрюшку. Вот всегда так: они — вдвоём, а я — один.
Тем лучше. Я переступаю через портфель: зачем он мне! Он мне уже больше не понадобится. Я ухожу. Я совсем ухожу. Они меня все обманули. Обманули меня, а мне тогда было четыре года. И обмануть меня ничего не стоило.
Я узнал женщину на фотографии — это моя настоящая мать, теперь у меня никого нет: ни друзей, ни родителей, ни даже Марьяны. Больше всех мне жалко её: я её тоже обманул, потому что, оказывается, я ей совсем не полный брат… но я этого не знал, честное слово!
ЧЬЯ ПОТЕРЯ — МОЯ НАХОДКА?
Серафима Петровна Трескунова — старушка в лисьем потрёпанном полушубке, в огромной лохматой ушанке с оторванным ухом — гуляла по улице с карликовой собачкой Расстегаем Иванычем.
Пёс весело бежал с ней рядом, поблёскивая по сторонам огромными, как блюдца, шоколадными глазами. А Серафима Петровна, кутаясь в свой дряхлый полушубок, охала, что нынче лето не то — холоднющее и в дождях, вот и осень такая же, как лето, — какая разница?!
Расстегай Иваныч слушал ворчание хозяйки, а сам прикидывал, чем обрадовать старушку, чтобы она стала весёлой.
Расстегай Иваныч происходит из семейства королевских тойтерьеров. На первый взгляд он производит впечатление кроткого и глуповатого пса: ростом каких-нибудь двадцать сантиметров и в длину чуть побольше, с большими оленьими глазами, полными печали, но был он настоящим забиякой.
Видел бы кто-нибудь, как он лаял на больших собак, как бросался на них!
Однако большие собаки лишь отмахивались от него хвостами. Как заливался тогда Расстегай Иваныч, какой оглушительный лай стоял вокруг! От этого лая просыпалась вся улица. А Расстегай Иваныч печально смотрел на уходившую вдаль большую собаку и начинал ещё больше страдать: она его не уважает! Она не уважает его!
— Расстегай Иваныч, вам не холодно? — спросила хозяйка и наклонилась, чтобы взять его на руки и спрятать за пазуху.
Но Расстегай Иваныч побежал вперёд по блестящему мокрому асфальту, быстро перебирая своими игрушечными лапками. Вдруг непонятное и неизвестное существо налетело на Расстегая Иваныча. Оно загородило собой дорогу. Расстегай Иваныч хоть и был гладкошёрстным, но тут вся шерсть у него от страха затопорщилась и завилась в колечки, как у пуделя.
Неизвестное существо, невыразимо чёрное и мокрое, с единственным хмурым глазом на животе — глаз этот запотевал и слезился, — упрямо стояло поперёк дороги. Оно не лаяло, не прыгало, не кусалось и даже спокойно дало себя обнюхать. Тут вздыбленная шерсть Расстегая Иваныча стала раскручиваться и пришла в порядок.
От неизвестного чудовища пахло старой кожей, чернилами, дождём, грустью, разбитым стеклом, дракой, непонятным отчаяньем и тысячью разных вещей, которые собаки чувствуют на расстоянии, но не могут рассказать о них людям. Поэтому люди эти вещи никак не называют, а всегда говорят о них: «И так далее… и тому подобное… и прочее… проч… проч…»
Расстегай Иваныч дружелюбно ткнулся мордой в нестрашное теперь чудовище, и оно в два счёта опрокинулось на спину. Расстегай Иваныч возгордился и принялся лаять: «Какой я сильный! Какой я храбрый! Самый смелый на свете!..»
Серафима Петровна наклонилась и подняла неизвестное чудовище за ухо.
— Смотри-ка, Расстегай Иваныч, это чей-то портфель! Кто его мог потерять? Не понимаю: как вообще можно потерять портфель?
Она оглянулась по сторонам — не увидит ли того растяпу, который потерял такую важную вещь, но никто не бросился к ней, никто не выхватил у неё из рук её находку — свою потерю.
Серафима Петровна подняла Расстегая Иваныча, сунула его за пазуху, чтоб не путался под ногами, и попробовала вручить портфель нескольким торопливым прохожим, но торопливые прохожие отмахнулись от неё дождевыми зонтиками и побежали дальше по своим дождливым делам.
— Что же мне делать с ним? — воскликнула, совсем растерявшись, старушка. — Поставлю-ка я его, где стоял. Авось хозяин вернётся. Вспомнит, где потерял, и прибежит. А возьми я его — когда ещё они встретятся. И мне тоже будет мороки. С меня одного Расстегая Иваныча довольно.
Серафима Петровна торопливо поставила портфель на асфальт и, не оглядываясь, поспешила к дому. Но не суждено ей было избавиться от этого портфеля. Каждый прохожий, который нагонял её, обязательно отдавал ей портфель.
— Извините, бабуся, вы посреди улицы свой портфель обронили.
Сначала она пробовала объясняться и отнекиваться. Но потом брала его и брала и брала. А когда она в последний раз взяла его с собою, у неё вдруг так закружилась голова от этого мелькания рук и портфелей, что Серафима Петровна захотела немедленно избавиться от этого наваждения, закрыла глаза и отвернулась в сторону. Но даже сквозь закрытые глаза она вдруг увидела, как что-то большое и огненное прорезало сумрачную стену дождя и явилось перед ней совсем близко в небе. Серафима Петровна открыла глаза и увидела в небе огромную тарелку. На тарелке по краям сидели какие-то странные существа, свесив вниз ноги в красных сапожках, на лбу у них светились прозрачные рожки — у каждого по одному. Они махали Серафиме Петровне руками-прутиками и радостно кричали:
— Привет тебе, весёлая старушка! Наш козерогский тебе привет!
— Свят, свят! — вскричала Серафима Петровна, с трудом приходя в себя и отгораживаясь от необыкновенного ладошкой. — Только не это!
И необыкновенное испугалось её протеста и пропало в рябом мглистом небе.
«Не было этого, — продолжала она испуганно уверять себя. — Или я и впрямь с ума посходила с этим портфелем, или этого просто не было. Если это просто было, то оно и сейчас будет, если я на него опять посмотрю!»
И Серафима Петровна уставилась на небо, но ничего не увидела, холодный надоедливый дождь ослепил её, и она разумно ему сказала:
— Вот видишь, и не было.
И больше она не вспоминала об этом случайном чуде, потому что всего боялась, а больше всего боялась необыкновенного — вдруг что-нибудь случится, что она тогда будет с ним делать, одно беспокойство… хватит с неё и портфеля, никак от него не отвяжешься. Вот он снова клонится к ней и просит: возьми!
