Историю о том, как эта Катька-Топотуха до полусмерти напугала околоточного надзирателя Плюхина, первый раз выслушали с большим интересом. Второй раз – тоже ничего… Но Пим-Копытыч забывался и начинал рассказывать снова. Особенно после того, как даст кому-нибудь подержать Потапа, сползает, шебурша валенком, себе под крыльцо и вернётся повеселевший. Тогда ему говорили:
– Слышали, Пим-Копытыч, ты уже про это рассказывал. Сыграй лучше да спой.
Пим-Копытыч не обижался. Брал у Матвея гитару, клал её на носок валенка, ударял по струнам.
Играл Пим-Копытыч совсем неплохо для домового.
– Вообще-то у нас в ходу больше были балалайки. Но мой дружок Яша-Верти-Нос на гитаре очень даже чувствительно исполнял разные мелодии. И меня кой-чему научил… Помер он уже давно, превратился в деревяшку, а я как закрою глаза, так его и вижу – будто наяву… – И Пим-Копытыч пускал со струн сложный цыганский перебор. А потом начинал петь:
Я встретил ва-а-ас, и всё было-ое…
Или:
Бе-е-лой акации гр-о-оздья душистые…
Любил он старые романсы. Говорил назидательно:
– Классика… Всякие там роки-буги-вуги пройдут и сгинут, а это останется навсегда. Потому как берёт за самые чувствительные струны души…
Тут с Пим-Копытычем не спорили. Из вежливости. Впрочем, романсы и правда были неплохие. Особенно Варе нравились. Маркони притихал: снимет очки, щурится на костёр и вздыхает.
Пим-Копытыч пел надтреснутым голоском, в котором слышалось шипение, как на древней граммофонной пластинке. Но в этом была даже своя прелесть. Будто и правда в траве завели старинный граммофон с жестяным узорчатым рупором…
А иногда гитару брал Матвей. У него было немало придумано песенок. И весёлых, и грустных. Про туристов, заблудившихся в комнате среди фикусов; про луну, которая загляделась на своё отражение и упала в лужу; про таинственные маяки, которые не приближаются, сколько к ним ни плыви; про мальчишку-ветра, который влюбился в девчонку и унёс её пёстрый зонтик, а она не поняла и плакала… Впрочем, здесь эту песенку Матвей не пел, чтобы не напоминать Маркони о любви.
Зато дружными голосами пели про Антошкину планету. Матвей уже придумал эту песню до конца:
Ллиму-зина-зина-зина —
Непонятная загадка.
Дайте, дайте мне резину,
Чтобы сделал я рогатку
(Словно два торчащих пальца).
И меня рогаткой этой
Вы пульните, будто крошку.
Полечу я на планету,
Где живёт наш друг Антошка
(С ипу-ннани, с ипу-ддули).
Полечу по биссектрисе,
Лихо дрыгая ногою,
Превращуся в каплю-бисер,
Стану радугой-дугою.
(Это пре-у-ве-ли-ченье!)
Там меня Антошка встретит
И покажет всю планету.
Хорошо нам жить на свете,
Если расстояний нету
(В межпространственных каналах)…
Песенка была вроде бы весёлая, но все вспоминали Антошку и призадумывались: где он там ездит-плавает? Как ему там с профессором? Не забыл ли друзей с улицы Гончарной? Но это была не главная грусть. За ней пряталась другая, посерьёзнее. Потому что из этой-то поездки Кап, конечно, вернётся. Но ведь потом – улетит насовсем… Эх ты, батюшка-космос, зачем ты такой большой?
Но, хотя и подкрадывалась порой печаль, всё равно было хорошо у костра. Пощёлкивал огонь, мурлыкал Потап, тихонько дышали рядом друзья-приятели. Уютно пахло тёплой травой и совсем не пахло химкомбинатом. И супер-кулексы, испуганные заклинанием с “гипотенузой”, близко не подлетали. Возникали на фоне закатного неба, но к костру не совались.
И не было никого посторонних и любопытных. Не шастали даже бродячие коты, которые дурным поведением могли подать нехороший пример Потапу…
Только появлялся дважды участковый милиционер Кутузов. Он слегка портил настроение.
Первый раз младший лейтенант бесшумно, как настоящий работник розыска, возник из-за репейников, сказал “здравия желаю”, взял под козырек и поинтересовался, почему здесь нарушают.
– А чего это мы такое нарушаем, Константин Артёмыч? – не испугался Пим-Копытыч.
– Разведение костра в неположенном месте…
– Отчего в “неположенном”? На огородах мусор жгут? Жгут! А здесь почему же лишнего сору не поубавить? Жилых построек поблизости в наличии не наблюдается…
– Опять же дети, – не сдавался Кутузкин. – А если будет какое озорство? И к тому же тем, кто до шестнадцати лет, после двадцати трёх часов находиться на улице без взрослых не положено…
Вся компания бурно возмутилась: до двадцати трёх ещё целый час!
– А кроме того и я с ними, – заметил Пим-Копытыч. – А что я взрослый, никакого сомнения у вас, Константин Артёмыч, быть не может, потому что я вас знал ещё с вашего малолетства, когда вы на стадион лазали через забор по причине отсутствия билета и я вас самолично укрывал под трибуной от контролера…
– Дак я что… – сбавил тон младший лейтенант. – Я к вам, Пим-Копытыч, со всем уважением, но только вы, извините, лицо не совсем человеческой природы и не можете нести юридической ответственности, поскольку без паспорта, а насчёт несовершеннолетних есть инструкция… А я ведь и так на многое смотрю сквозь пальцы. В частности, на ваше, Пим-Копытыч, проживание без прописки на этом участке…
– А нам она сроду не положена!
– Ну да, ну да… Костёрчик потом всё же погасите поаккуратнее и чтобы домой до двадцати трёх…
Когда он ушёл. Варя досадливо удивилась:
– Как он пробрался-то? Неужели на милицию “бунтер-гюнтер” не действует?
Пим-Копытыч покряхтел:
– На её никакие заклинания не действуют. Это и Егор Николаич в своей докторской работе отмечал…
Но кое-какое действие всё же, видимо, сказалось. По крайней мере когда Кутузкин появился второй раз, на левом глазу у него сидел крупный ячмень.
– Это вас сова в глаз клюнула? – участливо спросила Варя.
– Не знаю, кто клюнул. Болит, окаянный, нету сил. А на больничный не уйдёшь, обстановка на участке неблагополучная. Вот, может, слышали: неизвестные подростки на углу Элеваторной и Февральской революции опрокинули киоск и подожгли…
– Это не мы, – дурашливо сказал Матвей. – Мы только тут, на полянке, огонёк разводим, а киосков поблизости нет…
– Я пока не говорю, кто, — со значением ответствовал Кутузкин. – Я сообщаю факт. Виновных же установит следствие… А у вас тут без нарушений? Признаться, меня тревожит репертуар, который вы здесь исполняете. Нет ли чего такого…
– Ничего такого нет! – обиделась Варя. – Пим-Копытыч классику поёт. А ещё… Матвей, спой про влюбленные машины.
И Матвей исполнил песенку о девушке-милиционере на посту. Она красиво машет жезлом, а “москвичи” и “жигуленки” все как один косят в её сторону фарами и норовят поубавить скорость… Кутузкин песню одобрил, хотя и усмотрел некоторое несоответствие правилам ГАИ.
– Но это, как я понимаю, поэтическое произведение, не всегда с инструкцией совместимое. Это ничего… А домой вам не пора?
И тогда Олик сказал с вежливой отвагой:
– Вы, товарищ младший лейтенант, совершенно напрасно за нас волнуетесь, раз мамы и папы разрешают нам здесь собираться. Вы лучше бы обратили внимание на кооператора Лошаткина, который эксплуатирует детей на скупке дешевых товаров. И эти товары потом продаёт как заграничные.
Младший лейтенант Кутузов посмотрел на Олика со всей высоты роста. Но ответил мягко:
– Вот ты, мальчик, хотя и выглядишь культурно, а рассуждаешь неправильно. Во-первых, ты не в том ещё гражданском состоянии, чтобы учить сотрудников милиции. А во-вторых, гражданин Лошаткин занимается бизнесом, сейчас это разрешено. А если допустит нарушения, то и меры будут приняты надлежащие… – Он вдруг за вздыхал, затоптался и спросил совсем другим уже голосом: – От ячменя никакого средства не знаете? Ну, мочи нет, как дергает…
Средство знали: не соваться на эту площадку без приглашения. Но сказать такое никто, разумеется, не решился. Утешили, что “скоро и так пройдёт”…
Разумеется, наша компания занималась не только транслятором и сидением у костра. Хватало других дел и других развлечений. Дела – это понятно, какие. Жили-то все в старых домах, при которых всякие сады-огороды, а значит, и работа. А кроме того, то пошлют на рынок, то в магазин… А развлечения были разные: и купанье, и велосипеды, и всякие спортивные дела.
Во дворе у Маркони устроили аттракцион “Космический перелёт”. Рядом с домом стоял сарай-дровяник.. Расстояние – метра полтора. И вот придумали с крыши дома перепрыгивать на сарай.
При этом опирались на длинный шест. Расстояние, конечно, небольшое, но всё же душа замирала во время короткого перелёта. Если сорвешься – загремишь с высоты четыре метра в проход, где битые кирпичи, колючий татарник и всякий хлам. Поэтому Укам летать сперва не разрешали. Но храбрый Пека дерзко нарушил запрет. За ним – хладнокровный Андрюша. А Олик прыгать не стал.
