И все закричали, что нужно идти на завод. Борька сказал, чтобы подняли руки, кто пойдет. Ребята подняли по две руки. И мы договорились встретиться завтра около кино в половине десятого.
Мы уже хотели уходить, и вдруг прибежал Владик:
– А я думал, вы уже ушли, – сказал он.
– Чего ж ты пришел, если думал? – спросил я.
– Это не твое дело, Шмель! – сказал Владик. – Ребята, у меня важное задание. Завтра в десять часов вы пойдете на сбор пузырьков.
Ребята прямо ахнули. У нас никто слова такого слышать не может – «пузырек». Я сначала даже подумал, что Владик нарочно говорит.
– У т е б я важное задание? – спросил я Владика.
– Ну да, важное.
– Чтобы мы пузырьки собирали?
– Ну да. Тебе, Шмель, непонятно?
– Непонятно. Задание у тебя, а мы собирать будем. Вот ты сам и собирай.
– Ты, Шмель, брось эти штучки, – сказал Владик. – Это пионерское поручение.
– А ты пойдешь?
– Я не могу, ребята. У меня завтра соревнование – за честь школы.
– Ну тогда и мы не пойдем.
– Ты говори за себя. Чего ты за весь класс говоришь!
– Вот весь класс и не пойдет. Мы уже договорились…
И тут ребята начали гудеть. Мы всегда гудим, если нам что-нибудь не нравится. Можно так гудеть, чтобы рта не открывать. Я посмотрел на Борьку и увидел, что он тоже гудит. И даже Вика. Только Дутов не гудел. Наверно, он боялся, что его назовут недисциплинированным.
– Ну, ладно! – сказал Владик. – У вас есть председатель отряда. Вот он и будет отвечать. А мне некогда с вами разговаривать.
– Подожди, Владик, – сказал Борька. – Ребята, тише!
Все перестали гудеть.
– Владик, – сказал Борька, – давай лучше не пузырьки. Хочешь, мы бумагу соберем? Или железо? Только не завтра. Завтра мы на завод идем.
– Про завод я ничего не знаю, – ответил Владик. – Знаю про пузырьки. В десять часов. И все.
Владик убежал.
А мы все равно не пошли собирать пузырьки. Утром в половине десятого мы собрались у кино. Пришли все до одного человека. Даже Дутов пришел, хоть он и боялся, что, если будет недисциплинированным, так его вообще из школы выгонят. А потом мы сели на четырнадцатый трамвай и поехали на завод. Ребята всю дорогу молчали. Мне тоже было немножко страшно. Из-за этого мы даже на всех билеты купили. Кондукторша нас три раза считала и сказала, что в первый раз видит таких сознательных школьников.
Трамвай остановился у самого завода.
Мы подошли к проходной, а там сидит дежурный. Он нас спрашивает:
– Вы, ребята, куда?
– Мы к директору.
– А заявка на вас есть?
– Какая заявка?
– Пропуск нужен. Позвоните в Бюро пропусков.
Я говорю:
– А где звонить?
– Вон телефон на стенке. Набирай пятый номер.
Я набрал пятый номер. Мне отвечают:
– Бюро пропусков. Я говорю:
– Можно нам на завод пройти?
– Кто говорит?
– Костя.
– Фамилия!
– Фамилия – Шмель.
– Как?
– Шмель! – кричу я. – Насекомое такое знаете?
– По какому вопросу?
– Мы не по вопросу. Нам станки плохие прислали. Мы – к директору.
– Передайте трубочку вахтеру.
Дежурный взял трубку, послушал. Потом говорит:
– Товарищ Шмель, давайте паспорт.
Я говорю:
– У меня нет паспорта.
– А без паспорта я пропуск выписать не могу.
Ребята стоят и переминаются с ноги на ногу.
Дутов запыхтел.
– Лучше пойдем пузырьки собирать. Еще успеем.
Если бы он про пузырьки не сказал, может быть, мы так на завод и не попали бы. Ушли бы – и все. Но ребята как услышали про пузырьки, прямо задрожали, будто их током дернуло. Кричат:
– Никуда не пойдем!
– Хоть до вечера будем ждать!
И я тоже решил: буду сидеть хоть до вечера. Потому что мы пузырьки собирать не пошли, и теперь нам без станков лучше в школу не ходить. Вообще-то Владик не ябеда. Он только все время носится как угорелый, а не жалуется. Но ведь и так его заметили, что мы не пришли. Сейчас, наверно, говорят: «Конечно… шестой „Г“… ничего удивительного». А мы ведь не для себя стараемся. Может быть, вся школа станков ждала. И шестой «Б» – тоже, хоть они пузыречники.
Я говорю дежурному:
– Сами станки испорченные прислали и сами еще не пускаете.
А он говорит:
– Про станки, ребята, я не знаю. А пускать не положено, если без заявки.
Мы вышли из проходной и стоим. Вика говорит:
– Костя, а ты позвони директору.
Я отвечаю:
– Сама позвони. Пусть он на тебя кричит, а я не хочу, что бы он на меня кричал. Я ведь не орел. Это ты, может, орел. Ты и звони.
Это я так сказал, потому что разозлился. А Вика просто под руку подвернулась. И еще мне было обидно, что я ничего придумать не мог.
– А я позвоню, – сказала Вика.
Она опять зашла в проходную. А мы стоим, и нам даже разговаривать не хочется. Да еще дождик пошел. У нас в Ленинграде зимой всегда дождик идет. А Первого мая – снег…
Вдруг Вика выбежала из проходной.
– Ребята, идем. Пропустили! Я с директором говорила – он всех пропустил.
На заводе во дворе я так головой вертел, что чуть под паровоз не попал. Там на рельсах паровозик стоял – маленький такой. То есть я не совсем не попал, а так… Если бы он ехал, то попал бы. Машинист мне пальцем погрозил. Значит, я все-таки мог попасть.
Когда мы подошли к зданию, где директор, у меня ноги стали какие-то слабые. Как тогда, на лыжах. Один бы я ни за что не пошел. Все кругом бегают, какие-то тележки ездят. И еще я думал, что директор нас сейчас орлами назовет и выгонит. У нас в школе все директора боятся. А этот, наверное, еще хуже.
На третий этаж мы поднимались медленно-медленно. Ребятам тоже как-то страшновато было. А я ведь еще впереди шел, чтобы не думали, что я струсил.
Я подошел к двери и открыл. А Борька меня подтолкнул, и я влетел прямо в комнату. Там сидела какая-то женщина. Около нее – четыре телефона. Но это я потом разглядел телефоны. Сначала ничего не разглядел. Женщина спрашивает:
– Тебе кого нужно, мальчик?
Я говорю:
– Ой, подождите, там еще ребята стоят.
И выскочил обратно. И дверь закрыл.
– Ты чего толкаешься? – шепчу я Борьке.
А он тоже шепчет:
– Я не толкаюсь.
Тут дверь открылась. Подошла эта женщина, посмотрела на нас и засмеялась.
– Вот оно что. Ну, проходите. Сергей Васильевич вас ждет.
Она подвела нас к двери с табличкой: «Директор». Она от крыла дверь, и я зажмурится. Я думал, толстый меня сразу узнает.
– Входите, не боитесь, – сказал директор.
Я открыл глаза и увидел директора. Он был не толстый. Это был совсем другой человек. И шея у него не толстая.
– Ну, входите, что ж вы у двери топчетесь? Кто из вас Данилова?
– Я.
– Это с тобой я по телефону говорил?
– Со мной.
– Чего же вы от меня хотите?
Ребята молчали. И я молчал. Не знаю почему. Комната была очень большая. И ковер на полу большой. И вообще громко говорить было страшно.
– Вот чудаки, – сказал директор. – Пришли и молчат. Вы садитесь.
Перед столом директора стоял другой стол, длинный. И возле него стулья. Мы сели на стулья.
– Так в чем же дело?
А мы молчим.
– Ну молчите, – сказал директор. – Я работать буду. А вы вспоминайте, зачем пришли.
Директор придвинул к себе бумаги и начал их черкать карандашом. Но я заметил, что он все время на меня поглядывает. Я сидел ближе всех, потому что первый вошел. Мне было видно, что он не пишет, а рисует. Он меня рисовал. Я сразу узнал, потому что он веснушки нарисовал на лбу и на носу. Только очень много – все лицо как рябое. Я вытянул шею, чтобы рассмотреть получше, а он спрашивает:
– Похоже?
На самом деле было не очень похоже, но я боялся, что он рассердится, и говорю:
– Очень похоже. Только веснушек много. У меня столько нет.
– А я еще и те, что на затылке, поместил.
Ребята тихонько засмеялись. Они очень вежливо смеялись, просто шепотом. Я говорю:
– На затылке не бывает.
– Бывает, – сказал директор. – Вот будешь лысым, тогда увидишь.
Ребята засмеялись уже громко. У меня тоже немножко страх прошел. Я говорю:
– А раньше у вас тут другой директор был?
– Когда раньше?
– Во вторник.
Он посмотрел на меня, сморщился и вдруг как захохочет. И ребята захохотали. А чего смеются, сами не знают. Наверно, для директора смеялись. Если бы он заплакал, они бы тоже плакать стали.
– Кого же ты во вторник видел? – спрашивает директор. А ребята хохочут как сумасшедшие.
Я говорю:
– К нам в школу один приезжал. Он станки привез. Я думал, директор.
А ребята еще сильнее хохочут. Ну сейчас-то чего смешного? Я же про станки говорю. Я повернулся к ребятам и сказал:
– Чего вам смешно-то? Сами же думали, что он директор.
А они все хохочут, как заведенные. Я думаю: «Ну и смейтесь, а я смеяться не буду». Только я так подумал, у меня щека задергалась. Я ее прижал рукой, а она еще сильнее дергается. Я изо всех сил стараюсь, чтобы не смеяться, но от этого мне еще сильнее хочется. И я не удержался. Тоже начал смеяться. Сам злюсь, а смеюсь. Ребята понемножку перестали, а я все смеюсь. Я, чтобы на ребят не смотреть, смотрел на стенку. Там часы висели с секундной стрелкой. Эта стрелка прыгала, а мне почему-то смешно было, что она прыгает. Я нарочно отвернулся от часов и посмотрел на другую стенку. Там висел барометр. У него стрелки не прыгают. Но от этого мне еще смешнее стало. Никак остановиться не могу. Ребята видят, что я смеюсь, и опять начали хохотать. Может быть, мы бы до вечера смеялись. Но тут на столе у директора загудело что-то. Все сразу притихли. Директор щелкнул рычажком и говорит: «Занят». По том он нас спрашивает:
