Ну а я?
Я так и остался карликовым гиппопотамом в юбочке,[34] распевающим скабрезные песенки о личной жизни Соломона и жонглирующим огромным камнем, поднимаясь из карьера на стройплощадку.
Увлекшись своими куплетами, я даже и не заметил, что что-то не так. И, как обычно, взмахнул бородавчатой рукой и швырнул камень.
Камень, как обычно, по аккуратнейшей плавной дуге полетел к углу храма, где стоял Тивок.
Точнее, сейчас он там не стоял: он, кланяясь и расшаркиваясь, отступил перед Соломоном, желавшим осмотреть портик. А вместе с Соломоном явились его волшебники, придворные, воины, рабы и жены, и все они старались подойти поближе, купаясь в лучах царственного величия.
Они услышали мое пение. Они повернули головы и вытянули шеи. Они увидели камень весом в полтонны, летящий в них по аккуратнейшей плавной дуге. Они, пожалуй, еще успели бы жалостно возопить, прежде чем этот камень раздавил бы их в лепешку.
Но Соломон всего лишь коснулся Кольца, которое было источником и секретом его власти. Планы дрогнули. Из-под земли выскочили четверо крылатых маридов, объятых изумрудным пламенем. Мариды поймали камень за четыре угла и остановили его всего в нескольких дюймах от головы великого царя.[35]
Соломон снова коснулся Кольца, и из-под земли выскочили девятнадцать ифритов, которые подхватили соответствующее количество жен, упавших в обморок.[36]
Потом Соломон коснулся Кольца в третий раз, и из-под земли выскочила ватага дюжих бесов. Бесы схватили гиппопотама в юбочке, который как раз собирался тихо и незаметно смыться обратно в карьер, связали его по рукам и ногам шипастыми узами и поволокли по земле туда, где стоял великий царь. Царь многозначительно притопывал сандалией и выглядел весьма раздраженным.
И, невзирая на мою фирменную отвагу и твердость духа, известную повсюду, от пустыни Сур до гор Ливанских, гиппопотам судорожно сглатывал, волочась по земле: когда Соломона что-то раздражало, окружающие обычно об этом узнавали. Он, конечно, был мудрый и все такое, но что на самом деле позволяло ему добиваться своего — это его репутация человека, раздражать которого смертельно опасно. Ну и треклятое Кольцо, разумеется.[37]
Мариды бережно опустили камень на землю перед царем. Бесы швырнули меня вперед, так что я самым жалким образом плюхнулся наземь, ударившись об этот камень. Я поморгал, сел, выплюнул набившиеся в рот камушки и попытался обаятельно улыбнуться. Свита с отвращением загудела, и несколько жен снова грохнулись в обморок.
Соломон поднял руку; все затихло.
Разумеется, это был первый раз, когда я видел его вблизи, и, надо признаться, он меня не разочаровал. В нем было все, о чем только может мечтать средний ближневосточный деспот: темные глаза, смуглая кожа, длинные, блестящие волосы и больше побрякушек, чем в любой ювелирной лавке на столичном базаре. Похоже, он кое-чего поднабрался и у египтян: глаза у него были густо подведены сурьмой, как у фараонов, и, как и они, Соломон распространял вокруг себя целое облако несочетающихся благовоний и ароматов. Ну как Бейзер мог не почуять хотя бы этой вони?
А на пальце у него что-то сверкало — так ярко, что я едва не ослеп.
Великий царь стоял надо мной, перебирая браслеты на руке. Он тяжело дышал; лицо его, казалось, было искажено от боли.
— Подлейший из подлых, — негромко произнес он, — который ты из моих слуг?
— Я — Бартимеус, о господин, да живешь ты вечно!
Я с надеждой сделал паузу; выражение царского лица не переменилось.
— Мы прежде не имели удовольствия беседовать с тобой, — продолжал я, — однако я уверен, что дружеское общение пойдет на пользу нам обоим. Разреши представиться. Я — дух, известный своей мудростью и здравомыслием, беседовавший некогда с самим Гильгамешем, и…
Соломон воздел точеный палец, и, поскольку на пальце было Кольцо, я, можно сказать, поймал на лету большую часть того, что хотел сказать, и поспешно проглотил. Как говорится, помолчи — за умного сойдешь. Но это еще не все.
— Ты, кажется, один из возмутителей спокойствия, порученных Хабе, — задумчиво произнес царь. — Но где же сам Хаба?
Это был хороший вопрос; мы и сами задавались им уже несколько дней подряд. Но тут придворные зашевелились, и появился мой хозяин собственной персоной, побагровевший и запыхавшийся. Похоже, он бежал бегом.
— Великий Соломон! — выдохнул он. — Твой визит… я не знал… — Его взгляд упал на меня, влажные глаза расширились, и он издал кровожадный вопль: — Гнусный раб! Да как ты смеешь бросать мне вызов, являясь в подобном виде! Отступи подальше, великий царь! Позволь мне наказать эту тварь… — И он ухватился за сущностную плеть, висевшую на поясе.
Но Соломон снова вскинул руку:
— Постой, о волшебник! А где был ты в то время, как здесь нарушались мои указы? Погоди, я с тобой еще разберусь!
Хаба отступил назад с вытянувшимся лицом, тяжело дыша. Я обратил внимание, что его тень теперь сделалась совсем маленькой и безобидной.
А царь обернулся ко мне. У-у, каким тихим и мягким стал его голос! Роскошным и шелковистым, как шкура леопарда. И его, как и леопарда, не стоило гладить против шерсти.
— Почему же ты издеваешься над моими указами, а, Бартимеус?
Карликовый гиппопотам прокашлялся.
— Э-э… ну-у… мне кажется, «издеваешься» — это несколько сильно сказано, о великий владыка. Пожалуй, лучше было бы сказать «забываешь», оно и не настолько серьезно…
Один из других Соломоновых волшебников, безымянный, дородный, с лицом, похожим на перезрелую фигу, шарахнул меня Судорогой.
— Проклятый дух! Царь задал тебе вопрос!
— Да-да, я как раз намеревался на него ответить, — прохрипел я, корчась на камне. — Это был прекрасный вопрос… Очень точный… Глубокомысленный… — Я поколебался. — Так о чем мы говорили?
У Соломона, похоже, была привычка никогда не повышать голоса и всегда говорить медленно и размеренно. Полезная черта для политика: это окутывало его аурой власти. Вот и теперь он заговорил со мной, как со спящим младенцем:
— Когда этот храм будет завершен, Бартимеус, это будет святая святых, сердце моей религии и моего государства. По этой самой причине, как недвусмысленно говорилось в ваших инструкциях, я желаю, чтобы он был построен — цитирую: «со всем возможным старанием, без каких-либо магических уловок, непочтительных выходок и звероподобных обличий».
Гиппопотам в юбочке нахмурился.
— Помилуйте, да кому бы такое и в голову пришло?
— Ты нарушил мой указ по всем пунктам. Почему?
Ну, надо сказать, мне на ум пришло сразу множество отмазок. Некоторые из них были благовидными. Некоторые — остроумными. Некоторые блистали красноречием, не содержа при этом ни слова правды. Однако Соломон был чересчур мудр для всего этого. И я решил сказать правду, хотя и угрюмой скороговоркой:
— О могучий владыка, мне было скучно, и я хотел побыстрее управиться с работой.
Царь кивнул. От этого движения в воздухе поплыли волны жасминового масла и розовой воды.
— И что это за вульгарную песенку ты распевал?
— Э-э… которую? Я знаю так много вульгарных песенок…
— Ту, что про меня.
— Ах эту! — Гиппопотам сглотнул. — Да не обращай ты на это внимания, могучий повелитель, и так далее. Обо всех великих владыках их верные войска сочиняют похабные песенки. Это знак уважения, если хочешь. Слышал бы ты ту, которую мы сочинили про Хаммурапи! Он и сам, бывало, нам подпевал…
К моему великому облегчению, Соломон, похоже, купился. Он расправил плечи и огляделся по сторонам.
— А другие рабы, они тоже нарушали мои приказы?
Я знал, что об этом спросят. Я не то чтобы посмотрел на своих товарищей, но каким-то образом почувствовал, как они съежились, прячась за толпой: Факварл, Менес, Хосров и прочие, — обстреливая меня молчаливыми, но страстными мольбами. Я вздохнул и глухо ответил:
— Нет.
— Точно? Никто из них не пользовался магией? Никто не менял облик?
— Н-нет… Нет. Только я.
Он кивнул.
— Что ж, тогда их кара не постигнет.
И его правая рука потянулась налево, к ужасному Кольцу.
Я все оттягивал это, но тут понял, что пора: пора ненадолго утратить достоинство. Гиппопотам с горестным воплем бросился вперед и рухнул на морщинистые колени.
— Не спеши, о великий Соломон! — возопил я. — Ведь до сего дня я служил тебе верой и правдой! Взгляни хотя бы на этот камень — видишь, какой он ровный и правильный, как тщательно он обтесан? Взгляни на этот храм — с какой тщательностью я выверяю все его измерения! Промерь его, о царь! Сказано было — длиною в шестьдесят локтей, и ровно столько и будет — ни на «крысиный хвост» больше![38]
Я заламывал копыта, раскачиваясь из стороны в сторону.
