— Ба-а, — покатился дядькин бас по двору, — наконец-то еще один! Здорово, здорово, мужик! — Он шел, издалека протягивая руку Славику, шел не спеша, всем своим видом показывая, что встрече рад необыкновенно, и встреча эта должна быть торжественна…
Рука Славика оказалась в теплой и сухой руке краснорубашечника, тот даже коснулся его щеки колючей, как ежовая шкура, бородой.
— Полина Андреевна, мой нижайший! — дядька церемонно поклонился. — Нинон — и тебе поклон! Ты чего со мной сегодня не пошла?
— Только у меня и дела, что с художниками по лугам шастать! — отрезала Нинка. — Будто у меня других забот нет!
— Ах да, запамятовал! Ты сегодня должна была голову помыть, спеть песенку по поводу чистых волос, глядясь в зеркало, куклу переодеть… Рад тебе, мужчина, — Кубик положил руку на Славикино плечо. — Видишь, в каком я окружении? Теперь нас двое, теперь мы себя в обиду не дадим.
— Ой уж, ой уж! — сказала Нинка. — Будто кто тебя здесь обижал!
— Еще сколько раз. Здесь со мной, — пожаловался он Славику, — не здороваются, чуть что, фыркают, об этюдах говорят плохо, насчет моей козы посмеиваются, бороду не признают и пальцем в нее тычут. Ты ведь этого не будешь делать?
— Не буду, — неожиданно для себя сказал Славик (до этого он дал клятву замолчать на все две недели).
— И краски просить не будешь?
— Зачем они мне?
— А по вечерам будешь ко мне приходить?
— Буду, — сказал Славик, чувствуя, что деревня начинает ему нравиться, а Япония — это еще не самое заманчивое место на земле. — Вас как зовут?
— Дядя Витя его зовут, — вмешалась Нинка и добавила мстительно: — А я тебе, раз ты такой, позировать больше не буду.
— Какой это я? — озадачился художник.
— Какой, какой! — передразнила Нинка. — Вредный, вот какой!
— Вот те на! Значит, быть даже в малой степени справедливым, по-твоему, быть вредным?
— Вредный, вредный! — повторила Нинка. — На меня ябедничаешь. А еще взрослый! — Она повернулась к Кубику спиной.
— Теперь ты понял, друг мой, что такое женщина? — вздохнув, обратился художник к Славику.
— Ты его не учи, — немедленно забеспокоилась Нинка, — он сам во всем разберется. Ишь, какой шустрый!
— Есть только один способ прийти к согласию, — сказал краснорубашечник, — это пообедать за общим столом!
— Дак а я о чем говорю, — подхватила бабушка. До сих пор она не сказала ни слова, только переводила глаза с одного на другого, хотя губы ее шевелились: она, видно, вставляла в разговор какие-то неслышные словечки. — Я ведь тоже говорю, что обедать пора!
— Пора! — рявкнул бородатый художник. — Самое время! Где раскинем скатерть?
— Я у себя уже раскинула, — сказала бабушка, — так что милости просим.
— Что-нибудь с собой принести? — спросил Кубик.
— Все у нас нынче есть. Мы ведь из города. — И бабушка стала распоряжаться: — Руки мыть, Славик. И переоденься, пыльное-то сними.
На стол было подано: сыр, колбаса, пупырчатые зеленые огурчики, зеленый лук, окрошка, посыпанная укропом, яичница на огромной сковороде, черный городской хлеб с тмином…
Потом пили чай с тортом и конфетами. Говорили обо всем на свете, разговор перескакивал с одного на другое, как кузнечик с цветка на цветок, поэтому пересказывать его мы не будем. Гораздо легче перечислить, о чем за этот час не было сказано ни слова. Ну так вот, не говорили за столом ни об американском президенте, ни о выставке живописи в Москве в Манеже, ни о Японии или каких-то других странах или местах, где могло быть лучше, чем здесь.
Здесь, за длинным деревянным столом, на котором остались зарубки и царапины, должно быть столетней давности (обед обошелся без скатерти, да и не было в ней надобности), здесь, рядом с громадиной печью, могущей накормить две дюжины человек, здесь, где бревенчатые стены впитали в себя запахи обедов за целый век и помнили, наверно, все разговоры, здесь было сегодня лучше всего. И не знаю, чем это можно объяснить. Может быть, сам деревянный стол с зарубками стал этому причиной. Может быть, яичница на большой сковороде. Может быть, бабушкина радость оттого, что дом снова полон людьми. Может, всякие веселые словечки художника, которыми он посыпал каждое кушанье. Может быть, куриные переговоры за окном… Может быть… но и всего этого, по-моему, вполне достаточно для хорошего настроения!
К концу обеда, — а он затянулся, — бабушка раззевалась.
— Умаяла старую дорога, — извинялась она, — вы на меня внимания не обращайте.
Художник предложил убрать со стола вместе — так и сделали, и вся работа — посуду помыли и расставили по местам, продукты спрятали в холодильник, стол вытерли, пол подмели — заняла каких-то пятнадцать минут. Полина Андреевна совалась помочь, но ее отстранили, и она ушла, зевая и продолжая извиняться, в комнату (ее от усталости даже пошатывало).
Трое вышли во двор.
— Пойдемте ко мне, — предложил Кубик. — Или, может, вы решили прогуляться?
— Я сперва пройдусь, — ответил Славик. — Я здесь четыре года не был.
— Надо, надо вспомнить молодость, — согласился художник. — А после прошу ко мне.
— Хорошо, — пообещали Славик и Нинка.
Славик успел переодеться, он был в старых джинсах и без кепки.
Они с Нинкой пошли по улице. Шестичасовое, все еще жаркое солнце било в глаза.
Только вышли со двора, мимо проехал маленький мальчишка на большом велосипеде. Ехал он стоя, просунув правую ногу сквозь раму. Мальчишка все время оглядывался.
— Ну, и во что вы тут играете? — спросил Славик, провожая взглядом велосипедиста, напомнившего ему циркового наездника, который проделывает чудеса на скачущей лошади.
— Ого! — ответила Нинка. — Всю жизнь играть будешь и всех игр не переиграешь!
— Ого! — повторил Славик. — Ого, как ты врешь!
Нинка остановилась.
— Я вру? Не веришь, да? Тогда считай!
Славик тоже остановился.
— Считаю.
— «Баба, баба, дай огня!» — раз?
— Раз.
— «Гуца, Гуца, попугай!» — два? «Охотники и гуси»— три? «Выбивала»— четыре? «Однорукий капитан»— пять? А салочки, а жмурки? А волейбол? (Нинка говорила «валяндбол».) А палочки-выручалочки? А чехарда? А «Черти бегали по школе»? А «Коло-коло-стоп-точка»? Штук двадцать уже есть?
— Двенадцать, — сказал Славик.
— Я тебе, если хочешь, целых сто насчитаю.
— Нужны они мне! Это все девчоночьи игры.
— А что, если девчоночьи, так сразу уже и плохие? Мальчишки с нами тоже играют.
— Да? Играют? Вот в это? — И Славик, дразня, проговорил:
Черти бегали по школе
И считали этажи:
Раз-два-три-четыре,
Умножали на четыре,
Делим-делим пополам —
Получается мадам!
Он при этом подпрыгивал в такт считалке, а при слове «мадам» прыгнул повыше, раскорячил ноги, скорчил рожу, будто выпил горькое лекарство, и спросил:
— Скажешь еще, что и мы в такие игры играем?
— А откуда ты знаешь считалку? Не играл бы, не знал бы! Ага! Ага! — Нинка, как и час назад, отскочила на шаг.
Славик выпрямился.
— Знаю, потому что память хорошая. Иду мимо девчонок, слышу ихние считалки и запоминаю. Я Пушкина чуть не всего знаю. Хочешь, прочитаю?
— Потом, — сказала Нинка, — не до Пушкина сейчас. Вон ребята идут.
Навстречу им неторопливо шли трое мальчишек. Тот кроха, с велосипедом, успел вернуться и поспешал рядом, ведя машину, как коня, за шею, и что-то горячо доказывал, бесцеремонно показывая пальцем на Славика.
— Они драться любят, — предупредила Нинка.
— Не беспокойся, — ответил Славик, — я и сам… — Шаг он не замедлил, но с удовольствием шел бы потише, потому что ноги вдруг перестали его слушаться.
И вот две группы сблизились и остановились друг против друга. Помолчали. Старший из тройки, он был выше ростом, начал так:
— Ты чего Нинку дразнишь? Думаешь, если городской, так тебе все можно?
Слова ответа выговорились сами:
— Ничего я не думаю. При чем тут го…
— Думает, думает! — закричал велосипедист. — Подержи, — он подвинул велосипед соседу. — Он вот так ее дразнил! — Встал раскорякой, скорчил рожу и попрыгал — короче, повторил Славика. — Вот так он Нинку дразнил!
Трое, глянув на позу велосипедиста, — а тот еще и приврал — высунул язык, — перевели суровые взгляды на Славика.
Нинка вышла вперед.
— Никого он не дразнил, — сказала она. — Ты, Юрчик, всегда все путаешь. Он мне показывал, как в одну игру играют.
— Я путаю?! — возопил велосипедист Юрчик, закрыв глаза, как певец, когда он берет высокую ноту. — Я путаю?! Я специально на него смотрел! Он тебя дразнил, а ты злилась — я на тебя тоже специально смотрел! Он знаете в какой фуре[1] приехал? — Юрчик повернулся к товарищам. — Во в какой! — И показал величину примерно полуметрового козырька. — Он думает, что если городской, так ему все можно! — горько заключил Юрчик и с надеждой посмотрел на троих, обдумывающих эту сложную ситуацию.
