Кстати, когда бы здесь ни появлялись ребята, обязательно стоял ясный, желтый от заката вечер. А стоило всем собраться — и быстро наступала ночь. Черная, с яркими звездами. Проходила она тоже очень быстро, буквально за два часа. Потом на эту маленькую, окруженную близкими, но туманными холмами равнину приходил жаркий безоблачный день. Тоже очень короткий. И все сутки получались часов шесть. Может, и правда другая планета? Или один из темпоральных эффектов Меридиана?
К башне с одной стороны примыкала кубическая каменная пристройка. Может быть, когда-то в ней жил смотритель маятника. С другого бока стоял квадратный, сложенный из гранитных брусьев столб. Метрах в пяти от земли он соединялся с башней могучим рельсом, на котором висел черный от старости колокол. Большой, двухметрового диаметра. Языка внутри колокола не было. Хочешь позвонить — бросай камушком. Впрочем, звук был глухой, впечатления не производил. Зато, если встанешь под колоколом и что-то скажешь, разносится по всему полю. А может, и не только по нему. А если по просьбе Филиппа заорет Петька-Кригер, то хоть ложись и зажимай уши.
Петьке, кстати, нравилось это место. Он часто сидел под колоколом, на желтом, источенном временем камне, похожем на череп динозавра.
Несколько раз Филипп созывал Пограничников тем, что командовал Петьке: «Голос!» Без команды Петька орал здесь редко. Наверно, его смущала необычная краткость суток.
Сперва башня казалась неуютной и даже подавляла своей таинственностью. Но скоро ее полюбили. Она стала башней их — Пограничников. И называли они ее теперь как бы с большой буквы. Правда, внутри собирались нечасто. Только если уж очень донимала дневная жара, шли в каменную прохладу пристройки. Там, будто скамейки, лежали буквой "П" гранитные брусья. Очень удобно. И все-таки чаще всего ребята сидели снаружи, вокруг маленькой костровой площадки. Потому что неловко было шумом и разговорами беспокоить маятник, меривший семисекундными отрезками вечность.
Маятник уважали. Говорили рядом с ним вполголоса. Лишь Филипп, если был один, позволял себе нахальство. Вспрыгивал на шар и садился, растопырив ноги. Качался туда-сюда, млея от удовольствия. Казалось бы, что за радость для мальчишки, который за один миг может «качнуться» в невероятные края? А вот поди ж ты… Одна была неприятность: соскальзывая с шара, Филипп часто цеплялся за отогнутый конец медной ленты и рвал штаны.
Если посчитать, сколько раз собирались у Башни, то вроде бы и немного. Но всем казалось, что случается это давно и многократно: и разговоры у костра, и небо в густых звездах, и негромкие «щелк… щелк…» маятника. И теплое, прочное ощущение, что все — свои, все — друзья… И смесь русского и реттербергского языков, на которой они говорили, тоже скоро сделалась привычной.
Таким вроде бы неизменным все это стало, что Витька очень удивился, испугался даже, когда из темноты шагнул однажды к костру незнакомый мальчик.
Небольшой, ровесник Филиппа. В летнем парусиновом костюмчике с якорем на кармане, в пыльных красных кроссовках. Светло-русый, давно не стриженный, с неприметным лицом, на улице и не обратишь внимания на такого. Но здесь… Откуда?
Витька смотрел на незваного гостя просто обалдело. Но… через несколько секунд сообразил: не такой уж он незнакомый. Виделись один раз — в Верхнем парке, у скульптуры. А остальные Пограничники — те просто-напросто обрадовались:
— Юкки!
Он заулыбался, хорошо так:
— Я иду, вижу огонь… Я погреюсь с вами, можно?
Его усадили у костра. Ежики выкатил из золы печеную картошку. Юкки сидел на корточках, молча ел, мазал угольной кожурой губы, слизывал с коленок картофельные крошки.
— Как дела на Дороге? — спросил наконец Рэм.
— По-всякому, — тихо ответил Юкки. — Идешь, идешь… Много людей…
— А… сестренка? — осторожно сказал Ежики.
— Она в Райдосаре сейчас, я узнал… Встретимся, не привыкать… Не в этом дело. — Юкки заметно погрустнел.
— А в чем? — нерешительно спросил Ежики.
— Вообще… В Дороге. Куда она?.. — Юкки вдруг улыбнулся, зевнул. — Я тут посплю, ладно?
Рэм дал ему свою ветровку.
— Закутайся и ложись…
…Однажды в полдень появился князь. Пеший. Лошадь вел на поводу. Здесь уж все удивились. Кроме Филиппа, который неизвестно почему заорал «ура». Впрочем, и он тогда не знал, что это князь. Тот сказал с акцентом, но довольно понятно по-реттербергски:
— Колокол разносит шум. Я услышал. И еще мне говорил про вас Юкки… Можно к вам? — И улыбнулся, как улыбаются смирные ребята, когда не уверены, что их примут в компанию. Щуплый такой парнишка, губы в трещинах, зубы со щербинкой…
Красное солнце, едва Витька взглянул на него, скатилось в дымку над размытыми очертаниями холмов. Розовато-желтый закат растянулся по близкому волнистому горизонту. Башня, стоявшая в двух сотнях шагов, казалась черной, Витька смотрел на нее через траву. Головки травы тоже казались черными. Не двигались. Было очень тепло, душно даже. Пахло всякими растительными соками и стоячей водой…
Витька лежал на спине. Цезарь — поперек его груди, лицом вниз. Не шевелился. Но Витька ощущал сквозь рубашку редкие толчки его сердца. «Живой все-таки…» — как-то отрешенно подумал он. В ушах тонко звенело, в голове — словно мокрая вата.
Слабо дергая ногами, Витька выбрался из-под Цезаря, перевернул его на спину. Лицо у Чека белое, мокрые ресницы слиплись, на щеках размазалась влага. Рот приоткрыт, и нижняя губа оттопырена, как у обиженного во сне малыша.
Тяжелая вата в голове исчезла. Вместо нее — горькая озабоченность и страх: «Опять я втянул его в скверное дело…» Витька резко встал, поискал глазами в траве бурые головки клопомора. Сорвать, разломить стебель, сунуть Чеку под нос — едкий запах продирает мозги не хуже аммиака… Черт, как назло, ни одного кустика…
Цезарь слабо шевельнулся, Витька с тревогой глянул на него. Цезарь лежал, неловко согнув руки и раскинув ноги. И… Витька охнул и сморщился. С досадой и жалостью. На комбинезоне Цезаренка внизу живота и между штанин темнело широкое сырое пятно… Ну что тут поделаешь, бывает такое. Пусть смеется или дразнится тот, кто не испытывал прямого перехода. А Витька-то знает. Стыдно вспоминать, но и с ним однажды это было, только не в первом случае, а, кажется, в третьем. Сколько трудов стоило потом скрыть это от других, в таверне…
А Цезарю как? Он же не простит ни себе, ни Витьке, когда очнется… Вот еще забота!
Цезарь двинул ногами, шевельнул головой. Витька беспомощно оглянулся. Потом подхватил Цезаря (обвисшего, странно тяжелого) и понес, заплетаясь в траве. Шагах в двадцати было озерко. Крошечное, метров десять в ширину. Витька продрался сквозь осоку, увяз в илистом дне, застонал сквозь зубы (вода была ледяная от ключей) и плюхнул Цезаря.
Тот дернулся. Забарахтался. Ошалело сел в воде. Витька рывком поднял его на ноги. Цезарь содрогнулся, растопырил ресницы, затряс плечами, раскидывая брызги. Сказал, шатнувшись:
— Ты что? Зачем?
— Я хотел тебя головой макнуть, чтобы ты очухался. И не удержал… Ну, ты как?
— Спасибо, я очухался, — вздрагивая, сообщил Цезарь. — Хотя и не совсем… Ты не мог придумать другого способа?
— Не мог. Я перепугался… — Витька потянул его из воды.
Цезарь сначала засопротивлялся почему-то, потом быстро вышел. Опять помотал головой. Сказал жалобно:
— Извини, но ты псих…
Витька радостно засмеялся. Это был уже настоящий Цезарь.
— Сними все, высушись у костра.
— Какой костер! Спички размокли.
— Твои размокли, а у Башни все равно кто-нибудь костер разведет.
— Значит, мы у Башни?
— Ты что, не видишь?
— Ох, правильно… Значит… это был прямой переход?
— А что же еще… — сказал Витька виновато.
Цезарь помолчал, постоял. Сбросил набухший комбинезон, мокрую майку. Задрожал крупно и беспомощно. Витька накинул на него свою рубашку.
— Плавки выжми… — И отвернулся. Помимо всего Чек был ужасно стеснительным.
Потом они выкрутили комбинезон и майку. Рубашку Цезарь вернул.
— Спасибо, я уже согрелся. Здесь тепло… — И вдруг сел в траву. Скорчился. Маленький, костлявый. Сказал шепотом: — Я и не предполагал, что это так… ну, совершенно ужасно.
— Все ведь позади, Чек…
— Да… но все равно…
— Зато ушли от улан.
Цезарь снизу вверх печально смотрел на Витьку.
— Благодаря тебе. Один бы я ни за что не решился, если бы даже умел. Сдался бы им…
— Человек никогда не знает заранее, на что может решиться, — насупленно сказал Витька.
— Я, к сожалению, знаю. Когда очень страшно, я съеживаюсь.
— Это ты опять про машину, что ли?
— В том числе…
— Вовсе ты там не съеживался! — обрадованно разозлился Витька. — Ерунду мелешь! Ты орал: «Пустите меня к Корнелию!» — и сдуру на всем ходу пытался выпрыгнуть на шоссе. А отец с матерью тебя тащили назад за ноги!
