Итак, источником процветания и благосостояния страны в основном являлась Дола. А потому девицы в самых отдаленных деревнях Доримара носили броши, изготовленные из моржового клыка, и лечили зубную боль, приложив к больному месту кусочек рога единорога; почти каждую каминную доску едва ли не во всех гостиных фермерских домов украшало яйцо страуса; а когда леди отправлялись за покупками или же сыграть в карты с подружками, их рыночные корзинки или сделанные из слоновой кости фишки несли за ними привезенные с Коричных островов крохотные индиговые пажи в красных тюрбанах; пигмеи-разносчики с дальнего севера торговали на улицах янтарем. Дола превратила Луд в город торговцев, и могущество и почти все богатство страны были сосредоточены в их руках.
Но так было не всегда. В прежние дни Доримар был герцогством, и население его состояло из людей знатных и крестьян. Однако постепенно возник средний класс, и класс этот, как водится, обнаружил, что не ограниченный Конституцией правитель и не знающий жалости привилегированный класс серьезно мешают торговле. Можно сказать, что оба этих фактора перегораживали Долу плотиной.
И в самом деле, с каждым поколением герцоги становились все более капризными и эгоистичными, пока наконец недостатки эти не нашли своего окончательного воплощения в персоне герцога Обри, горбуна, наделенного лицом ангельской красоты, казалось, одержимого демоном разрушения. По чистой прихоти он направлял свою охотничью кавалькаду через поле спелых колосьев, а прекрасные корабли поджигал только ради того, чтобы посмотреть, как они горят. С такой же небрежностью он обходился с добродетелью жен и дочерей своих подданных.
Как правило, его выходки были приправлены несколько зловещим юмором. Например, когда в канун свадьбы девушка, следуя установившемуся с незапамятных времен обычаю, предлагала свою девственность духу фермы, воплощенному в самом древнем дереве владения, герцог Обри выскакивал из-за ствола и, изображая помянутого духа, ловил ее на слове. Предание утверждало, что вместе с одним из своих дружков они заключили пари, утверждая, что сумеют заставить придворного шута совершить самоубийство. Для этого они начали обрабатывать его воображение жалостными песнями, повествовавшими о недолговечности всякой красоты, и мрачными сказками, в которых человек — всего лишь пастух, обреченный наблюдать, как голодный волк одну за другой разрывает его овечек.
Весельчаки свое пари выиграли; однажды утром, явившись в комнату шута, они обнаружили его висящим под потолком на веревке. Говорят, отзвуки хохота, которым герцог Обри встретил этот спектакль, до сих пор временами доносятся из этого помещения.
Однако в душе его можно было найти и приятные стороны. В частности, он был великолепным поэтом, и его сохранившиеся песни наполняла свежесть полевых цветов, оттененная одиноким криком кукушки. В сельских окрестностях по-прежнему рассказывали о его радушии и приветливости — о том, как он являлся на деревенскую свадьбу с повозкой, полной вина, пирогов и плодов, или как дежурил у постели умирающих — серьезный и полный сострадания, как священник.
Тем не менее мрачные купцы, одолеваемые желанием еще больше разбогатеть, подняли против него народ. Три дня на улицах Луда шла жестокая битва, в ней погибло все дворянство Доримара. Однако герцог Обри исчез — поговаривали, что он укрылся в стране Фейри, где живет и поныне.
За три дня кровавого бунта исчезли и священники. Так Доримар лишился одновременно своей веры и герцога.
Во времена герцогства на все, что относилось к Фейри, глядели с почтением, и самым торжественным религиозным праздником года было прибытие прятавших лица под капюшонами таинственных незнакомцев с белыми, как молоко, кобылами, груженными дарами — плодами страны Фейри, предназначавшимися для герцога и первосвященника.
Но после революции, когда торговцы захватили законодательную и административную власть, на все, что привозили из волшебного края, было наложено табу.
И неудивительно. Новые правители считали, что именно употребление в пищу плодов, произрастающих на землях Фейри, стало главной причиной вырождения герцогского рода. И действительно, подобная наклонность, всегда связывавшаяся с поэтическим и пророческим дарами, возникающими из неотступного ощущения собственной смертности, вполне может показаться болезненной с точки зрения природного здравого смысла образующегося бюргерского класса. Конечно, в людях победившей революции не могло быть ничего зловещего, и во время их правления то, что можно назвать трагическим восприятием жизни, исчезло из поэзии и искусства.
К тому же для доримаритов все, связанное с Фейри, сулило заблуждение и обман. Песни и легенды описывали страну Фейри как землю, где деревни построены из золота и коричного дерева, где священники, питающиеся только нектаром и амброзией, ежечасно возносят Солнцу и Луне несчетное множество павлинов и золотых быков. Однако же, если достаточно долго поглядеть честными и чистыми смертными глазами на все это великолепие, сверкающие замки превратятся в старые корявые деревья, фонари — в светляков, самоцветы — в битые черепки, а жрецы в великолепных одеждах вместе со своими роскошными приношениями — в вековых старух, что-то бормочущих над сложенными из хвороста кострами.
Сами фейри, как гласило предание, вечно ревновали к благословенной телесности смертных и, облаченные в невидимость, толпами слетались на свадьбы, поминки и ярмарки — всюду, где можно было пробраться к добрым съестным припасам, — и там высасывали соки из мяса и плодов, но безрезультатно, ибо ничто не могло сделать их материальными.
К тому же крали они не только еду. В глухих уголках страны до сих пор полагали, что трупов не существует, что это просто обманки, изготовленные фейри, лишенные подлинной вещественности… иначе почему это они так быстро превращаются в прах. И что истинную персону, чьим скудным замещением служил труп, фейри уносили с собой — ходить за их синим скотом и возделывать поля левкоев. Селяне и в самом деле не всегда могли точно отличить покойника от фейри. И тех, и других в деревнях называли Молчаливым народом, а во Млечном Пути видели ту дорогу, по которой мертвых уносят в Землю Фейри.
В другом предании говорилось, что фейри общаются между собой только с помощью стихов и музыки, а потому в селе называли и то, и другое языком Молчаливого народа.
Вполне естественным образом людям, учившим Долу течь золотом, рывшим каналы и строившим мосты, приглядывавшим за тем, чтобы торговцы пользовались надежной мерой и правильными гирями, любившим торговать не только собственностью, но и добродетелью, не хватало терпения на всякие бестолковые обманы.
Тем не менее новые правители создавали собственный вариант иллюзии, ибо они укоренили в Доримаре науку юриспруденцию, взяв за основу примитивный кодекс Законов, существовавших при герцогах, и приспособив его к современным условиям с помощью юридических казусов.
Господин Джосайя Шантеклер (отец Натаниэля), весьма изобретательный и ученый юрист, в одном из своих трактатов обрисовал любопытную параллель между волшебными предметами и законом. Люди революции, сказал он, подменили плоды фейри Законом. В то время как один только правящий Герцог и его жрецы имели право употреблять эти плоды, Закон был щедрой мерой дарован как богатым, так и бедным. Опять-таки волшебство являло собой обман, как и закон. Чары того и другого придавали реальности ту форму, которую выбирали. Но если волшебство фейри и их иллюзии служили для обмана и грабежа человека, магия Закона становилась на службу его благосостоянию, хотя и не без обмана.
С точки зрения Закона не существовало ни страны Фейри, ни волшебных предметов. Однако, как подметил господин Джосайя, Закон сам вертит реальностью как угодно, и никто на самом деле ему не верит.
Постепенно все, в какой-то мере связанное с фейри и их страной, наводило на доримаритов ужас, и общество, следуя закону, стало начисто отрицать их существование. Более того, само это слово «фейри» стало запретным, а если в гневе кто-то кого-то хотел оскорбить, говорил — фейрин сын.
Однако на расписных потолках древних домов, на шелушащихся фресках, сохранявшихся на стенах старинных житниц, в остатках старых барельефов, вмурованных в стены современных домов, и более всего в трагичных погребальных изваяниях Грамматических полей Винкельман[1], случись ему посетить Доримар, обнаружил бы, как сделал это в римском рококо восемнадцатого века, следы старого и торжественного искусства, чьи узоры служили образцами современным художникам. Например, хорошо известная реклама некоего сорта сыра (с изображением комичного и толстого человечка, угрожающего ножом и вилкой огромному сыру, повисшему в небе наподобие луны), на самом деле являлась неумышленной переработкой сюжета, отраженного в старинном доримарском изображении, на котором сама луна преследовала череду трагических беглецов.
