И тут я понял, что вру сам себе. Эта сказка была нужна. Разве лучше, если бы я не встретил Валерку и Братика совсем? Нет! Несмотря на всю горечь и тоску, я счастлив. Потому что Валерка и Братик есть. Все равно есть!
Тоска пройдет, сказал я себе, а память останется. Может быть, с грустью, но уже без боли мы будем вспоминать все, что случилось. С печалью и с радостью одновременно. Я и Володька…
Володька приткнулся у меня под боком. Вдоль вагона дуло. Володька свернулся на сиденье калачиком, натянул на ноги полу моего плаща и тихо дышал. Мне показалось, что он дремлет, и я хотел укрыть его получше. Но когда я посмотрел на него, увидел тревожно распахнутые глаза.
…Домой мы добрались на случайном такси. Была глубокая ночь.
— У меня переночуешь? — спросил я.
Володька покачал головой:
— Дома.
Я понял его. Ему нужно было остаться одному со своей печалью и тревогой. Чтобы успокоилась душа. Может быть, ему захочется плакать, а это лучше делать, когда один…
Но меня по-прежнему беспокоило его лицо. В глазах у Володьки была не только грусть, а еще какое-то странное ожидание.
— Володька… ты боишься чего-то?
— Ну что ты… — сказал он серьезно. Сжал мой локоть и ушел к себе.
Я постоял перед закрывшейся дверью. Потом подумал: мало ли какие глаза могут быть у человека, который проник в неведомый мир, нашел и потерял друга…
До утра мне снился Океан: его ровный накат на плоские пески Желтого острова. Сначала были синие волны под ярким солнцем, затем они стали янтарно-прозрачными под ясным закатом, а дальше — темными, с россыпью бликов от яркой луны. У раскиданных по берегу камней волны разбивались и разбрасывали брызги.
Вдруг эти брызги стали стекленеть на лету и со звоном ударяться в распахнутые створки моего окна.
Я открыл глаза и успел заметить, как вверх ускользнула сверкающая стеклянная пробка. А может быть, мне показалось…
Было ясное утро. Голубело небо, ярко желтел под солнцем угол соседнего дома. Качал листьями куст рябины, и на его верхушке краснели кисти ягод (внизу их уже оборвали).
Сразу стало понятно, что последние дни августа решили подарить нам тепло: за окном была не осень, как вчера, а яркое позднее лето. Утро в окне было как солнечный пейзаж в раме.
И вдруг сверху, из-за оконного карниза, медленно опустились и закачались на фоне этого пейзажа четыре ноги.
Это были абсолютно одинаковые ноги. По крайней мере, попарно одинаковые. В одинаково потрепанных кедах, зашнурованных одним и тем же лентяйским способом — лишь до половины. С одинаковым загаром и царапинами…
Будь одна пара ног, я сразу бы понял, что спускается Володька. Я даже помигал: не двоится ли в глазах? Нет. Но в чем же дело?
Володька всегда ревниво охранял свое право на «парашют» (не потому, что жадный, а потому, что «парашют» приземлялся прямо под наше с Варей окно). Пользоваться не позволял никому, а катал иногда только Женьку.
Значит, Женька неожиданно вернулась?
Но она, хотя и бегала порой в мальчишечьих кедах, шнуровала их аккуратно, и размер у нее был поменьше.
Тогда…
Вот еще в чем одинаковость — на всех четырех кедах серебристо блестели редкие рыбьи чешуйки.
Вздрогнул я и хотел вскочить, но тут же понял: сон это. И, печально улыбнувшись такому сну, стал смотреть спокойнее.
Мой взгляд, направленный в окно, скользил над чем-то белым и синим.
Я на миг опустил глаза и увидел на спинке стула маленькую матроску. Я же сам вчера вынул ее из кармана плаща!
Сердце ухнуло куда-то, и я рванулся к окну.
Четыре ноги плавно опустились, в окне появилась шина от самосвала. В ней, как в раме круглого портрета, сидели, прижавшись плечами, Володька и Братик.
Володька улыбался широко и жизнерадостно, а Братик робко, как гость, явившийся без приглашения.
В этот миг я словно бы разделился на двух человек. Внутри меня ожил двенадцатилетний Сережка, который завопил от восторга и потянулся навстречу друзьям. А взрослый Сергей Витальевич (который был снаружи) повел себя по-идиотски. Видимо, от полного ошеломления он сказал голосом строгого завуча:
— Как это понимать?
Василек нерешительно посмотрел на Володьку и прошептал:
— Я же говорил: попадет.
Володька пренебрежительно двинул плечом. Это короткое шевеление заменило длинную фразу: «Не видишь разве, что он просто так, для порядка, потому что считает себя очень большим и серьезным?»
А мне Володька деловито объяснил:
— Понимаешь, мы решили: пускай Васек поживет у нас, пока штурман плавает…
Мальчишка внутри у меня заплясал, но я опять подумал: «Сон это…» И спросил подозрительно:
— А Валерка знает? Он согласен?
Братик тихо сказал:
— Он ведь уже уплыл…
А Володька добавил:
— Мы ему не говорили, потому что не знали: получится ли у нас… Мы пошлем ему говорящую раковину.
Кажется, вид у меня оставался недоуменным и озабоченным, и Володька продолжил разговор:
— А чего? С мамой я договорюсь. Учебники будут одни на двоих. Школьные формы у меня две — новая и старая. Я возьму старые штаны и новую куртку, а Васек — наоборот. Или я наоборот…
— Вы умные люди… или наоборот? — растерянно сказал я. — Кто запишет в школу человека без документов?
Володька глянул на меня как на занудного спорщика:
— У тебя же в гороно все начальство знакомое.
Он был прав. И маленький Сережка, танцевавший внутри меня, хотел уже пройтись колесом. Но вдруг и его и меня словно обдало холодом! Потому что не могло быть того, что сейчас было! Ведь вчера мы распрощались навсегда!
— Слушайте, а это… планеты? Они же расходятся!
Наверное, у меня было очень испуганное лицо. Василек опять улыбнулся виновато, а Володька снисходительно сообщил:
— Да никуда они не разойдутся. Я же не отвязал веревочку.
— Что? — по инерции спросил я и посмотрел вверх. Шина висела на толстом размочаленном канате.
Володька вздохнул и объяснил:
— Так уж получилось. Я когда вышел из лабиринта на нашей стороне, привязал ее. Ну, чтобы на обратном пути не сматывать. Мотать-то долго, а по натянутой я обратно, как трамвай по проводу, — ж-ж-ж…
— А к чему привязал? — глупо спросил я.
Он сказал с невинной улыбкой милого мальчика:
— К шиповнику…
Все стало ясно.
Якорь, намертво вросший в планету, и железный шиповник с корнями до центра Земли. И между ними — белый шнурок с хитрыми Володькиными узелками. Двадцатиметровая веревочка — бесконечная, как Вселенная, и вечная, как пламя нашего жемчуга. Она прошила завихрения загадочных миров, тонкая, слабенькая на вид. Как насмешка над всеми законами пространства и времени… Выдержит? Не поддастся чудовищной силе разбегающихся звезд?
Выдержит, понял я. Ведь у нас теперь есть общая звезда. Мы сами зажгли ее над пустынным островом. И поэтому веревочка связала наши планеты.
Веревочка. Ни порвать, ни развязать. Что может быть проще и прочнее?
Мой маленький Сережка с радостным воем встал на голову. А дурак Сергей Витальевич поморгал, и все же произнес нерешительно:
— Заговорщики… Вам не кажется, что это космическое хулиганство?
— Ой уж… — сказал Братик негромко, но с явно Володькиной интонацией.
А Володька насмешливо спросил:
— Что космическое хулиганство? Веревочка? Скажи кому — засмеют.
Тогда засмеялся я. Засмеялся, отбросив сомнения и страхи и поверив наконец, что это не сон. Засмеялся, до конца отдавшись радости. Я протянул к ним руки:
— Лезьте сюда, обормоты.
Они радостно качнули шину, забросили на подоконник исцарапанные шиповником ноги, а я ухватил их за рубашки…
В это время со двора донесся оглушительный вой. Какая-то смесь аварийной сирены и коллективного рева в детских яслях. Мы подскочили как от взрыва.
Под нашим окном, у стены, гневно распушив хвосты и вздыбив шерсть на выгнутых спинах, мерили друг друга негодующими взглядами два апельсиновых кота. Митька и Рыжик. Они устрашающе орали, готовясь сцепиться в смертельном поединке.
…Впрочем, к середине дня коты подружились и вдвоем отлупили соседского самонадеянного дога по имени Помпей.
ОРАНЖЕВЫЙ ПОРТРЕТ С КРАПИНКАМИ
Ох как ругала она себя за эту фантазию — за то, что решила сойти с поезда в Каменке и добраться до Верхоталья катером. Наслушалась о красоте здешних берегов, вздумала полюбоваться!
Берега в самом деле были красивые — заросшие лесом, где перемешались ели, сосны и березы. Иногда из воды поднимались отвесные ребристые скалы… Но катер оказался калошей, он еле полз против течения. Двигатель чадил, будто испорченная керосинка, на которой жарят протухшую рыбу.
