Вот и сегодня он сыто отвалился от полной миски всяческих вкусностей, радушно предоставленных ему хозяином, в то время как остальные члены звериного братства, в стороне вожделенно поглядывали на миску жадными глазами, молясь о том, чтобы и им хоть что-нибудь перепало.
Ну что ж, он не жадный, на дне тарелки еще осталось чуть-чуть, пусть порадуются плебеи. Сытно рыгнув, Плешнер бережно понес наполненное до краев брюхо к заветному диванчику, где привык в последнее время наслаждаться послеобеденным отдыхом. Запрыгнув на него, он удобно примостился на излюбленной подушке и погрузился в сон.
А на дворе было ослепительное бабье лето, и улыбалось с небес рыжей кошачьей мордой солнце, и щедро ласкало лучами мир.
Плешнер спал и снился ему сказочно-прекрасный лес, наполненный изумрудьем цвета и ворохом прекрасных ароматов. Снился ему солнечный летний день, где все вокруг него смеялось, веселилось и пело. Резвился и он пухлым мячиком в этом волшебном лесу солнечного сна. От цветка к цветку перелетали изумительной окраски бабочки, и он также легко перелетал за ними, под аккомпанемент птичьих трелей и ласкового шепота леса. И так длилось целую вечность. Но вдруг все пропало, исчезли радужные бабочки, прекрасные цветы внезапно осыпались в прах, смолкли в ветвях птицы. Потускнело солнце, зашумел лес тревожно и неприветливо, и стало до жути не по себе, застывшему остолбенело котяре. Ему стало казаться, что деревья со всех сторон придвигаются к нему, тянут сухие и узловатые руки-ветви, стремясь схватить его, стиснуть что есть мочи в своих корявых объятиях. Они все ближе и ближе, еще чуть-чуть и сомкнется на его шее их мертвящая хватка. И тут его словно ожгло. Неведомая сила подняла его вверх и швырнула в сторону, и он бежал, истошно вопя, раскидывая в стороны хватающие его на бегу ветви. А лес все мрачнел, становился злее и неприветливее, и все труднее становилось вырываться и бежать, просто бежать вперед без оглядки, ведь остановка чревата смертью.
И он бежал, презрев усталость, и не было на свете ничего, что могло бы остановить его бег. Была бы земля под ногами. Но вскоре не стало и ее. Просто не стало и все. Он провалился по самое горло. Что-то липкое и зловонное подобралось к широко раззявленному в безумном крике рту, своей жижей готовясь раз и навсегда заткнуть его рот. И он рванулся, вложив в этот последний рывок всю свою мощь, боль и обиду, но вонючая трясина намертво держала жертву и лишь полный отчаянья крик вырвался наружу, прежде чем его поглотила смердящая глубь. И еще долго гулким эхом звучал над болотом отголосок его крика.
И настала ночь. И была тьма. А затем удар, еще удар. Неведомая могущественная сила вышибла его с самого дна болота и погнала пинками прочь. Скрип двери, день и солнце, пинок под зад, кубарем через забор и он снова бежит, и нет ни леса, ни цветов, а есть усеянная гранитной крошкой дорога в горы, прочь из ненавистного поселка и затаившегося где-то в нем гнилого болота. И лишь затаившись в укромной расселине среди гор, трясясь крупной дрожью от пережитого, смог Плешнер немного перевести дух. Его знобило от страха и от холода окружающих его камней, а в голову лезли мысли: это просто сон, кошмарный сон и ничего более. Но отчего тогда так болят бока и эта вонь, и вся шкура и лапы в этом чем-то, чем до краев было наполнено злосчастное болото. Пора идти домой, и привести себя в порядок, но он не может ступить и шагу вперед. А вдруг это распроклятое, гнилое болото там, на диване и вдруг все это не совсем, или не только сон!?
Капа
А в норке плачет мышка, я боюсь:
Вновь в доме объявилась злая Гнусь.
Ее звали Капа, и была она маленькой и смышленой серенькой мышкой. Она была милым и забавным существом, добрее которого вряд ли можно было найти на целом свете. Ее веселый смех целыми днями напролет журчал, подобно весеннему ручейку, в душной тесноте мышиной норы, наполняя ее волшебством и уютом. Когда Капа была дома, мир вокруг нее расцвечивался мириадами красок, все сверкало и пело в такт ее звонкому смеху. Вторя ей, напевала что-то матушка, занимаясь уборкой норы и даже вечно сумрачный, и чем-то озабоченный папаня, не мог скрыть улыбки просачивающейся сквозь грубые оболочки напускной суровости, нанесенной им на себя.
Она смеялась и пела, она кружилась в волшебном вальсе с одним ей ведомым партнером, и вместе с ней танцевали стены и пол, и нехитрая домашняя утварь. Словно весенний ручеек ожил и струился в самом центре норы. Ее и назвали так — Капа, из-за ее сходства с живым и жизнерадостным ручейком, ведь он тоже состоит из капель, большого их количества, где каждая ликует и поет на свой собственный лад, пробуждая от долгого зимнего сна оцепенелые окрестности, и все живое просыпается от зимней спячки под его волшебные переливы.
Такой была и Капа, журчащий ручеек, не прекращающий звенеть ни в солнечный и погожий летний день, ни в хмурый и слякотный осенний, ни даже в самые трескучие морозы. И от ее смеха, песен и шалостей было тепло и уютно всем. И жил их маленький тесный домик, наполненный ее смехом, тихой и незатейливой, но счастливой жизнью.
Она всюду напевала. Убираясь в норе, уходя на поиски пищи вместе с родителями, даже на прогулке по двору, наполненному всяческими опасностями. Она не могла молчать, она пела и в этом заключалась вся ее жизнь.
Частенько, глядя на нее, отец изумленно пожимал плечами, и качал головой, не зная, что и подумать, в кого пошла их шалунья Капа. Взять его, он такой важный, спокойный и рассудительный, да и супруга его не отличается особой живостью. По крайней мере, сейчас. Может быть раньше, в молодости, была она также весела и беззаботна? Все может быть. Прошло время, и она остепенилась, стала домовитой хозяйкой, прекрасной матерью и женой. Чего не скажешь о ее сестрице Милке, такой же шустрой и шебутной, как и ее племянница Капа, с которой они вместе, как две развеселые подружки, чудили не раз, и их звонкий смех сливался в непередаваемый дуэт.
Но, несмотря на свою внешнюю безалаберность и беззаботность, Капа была смышленой, и самостоятельной мышкой, и отец не боялся за нее, когда придет ее время жить одной. Она все знала, все умела, делала все отлично, наполняя любой труд песней, делая его светлее и привлекательнее.
…Наступила зима, в воздухе запахло морозом и снегом. На землю упали первые волшебные снежинки, и все вокруг стало белым-бело, и так захотелось покружиться в танце на этом невесомом, прекрасном ковре из мириад неописуемой красы снежинок, и петь, но папа строго-настрого запретил ей делать это. Пушистый и ласковый снег таил в себе опасности, пренебрегать которыми не стоит, это понимала и Капа, всегда такая легкомысленная и беззаботная.
А вскоре в их маленький и тесный мирок нежданно-негаданно пришла беда. Милая, бесконечно дорогая и любимая тетушка Милка покинула их. Ее не стало, и лишь пушистые снежинки тихо и плавно кружась, опускались с небес, бережно укрывая своим блистательным ковром место страшной трагедии.
Серое чудовище Плешнер, жирное и ленивое создание, обитающее в доме, подкараулило ее, и тетушки не стало. Никогда больше они не услышат ее веселого смеха, никогда больше их звонкий дуэт не потревожит тишины этого мира. Ее не стало, и лишь зима белым покрывалом укрыла все вокруг, усыпляя, заставляя забыть все.
А вскоре случилось еще одно страшное горе. Мама и папа в один из тихих зимних вечеров не вернулись домой, и напрасно Капа жалобно звала их. Их просто не стало и лишь пара пронзительно-зеленых глаз иногда вспыхивающих по ночам у входа в их уютную норку, говорила об их печальной участи.
Капа знала эти глаза и помнила, что принадлежат они существу, страшнее которого нет на белом свете. Исчадие ада, денно и нощно одержимое жаждой убийства. Именно ее, понимала Капа, нужно опасаться пуще всего, ведь обладательница этих глаз сама смерть. Это была кошка Дарья, огромное, черное с белым существо, с гладкой шелковистой шерсткой по которой так приятно ступать, и коей выстлан пол их скромного жилища. Но за этой обманчивой мягкостью таились смертоносные когти-ножи. Одного кошачьего прикосновения было вполне достаточно для того, чтобы отправить Капу в мир иной. А пасть ее усеянная острейшими зубами, один вид которых мог свести в могилу несчастную жертву, вселяла мертвящий ужас.
Кошка была любимицей у хозяев, пожилых и невежественных людей, вечно грохочущих и о чем-то спорящих, и что самое странное, никогда не поющих, одержимых совершенно иной страстью. Подобно оцепеневшим истуканам сидели они, застыв в самых нелепых и причудливых позах, уставившись в ящик с бегущими по нему картинками. Это был их бог, которому они поклонялись. Он тоже иногда пел, но Капе не нравились его песни, и она поспешно убегала прочь, и напевала песни свои, которые сама и сочинила, и было в них столько радости и света, что свет выплескивался наружу маленьким золотистым ручейком.
