Жаклин Уэст - Книга теней

– Кис-кис, иди сюда, киса, – прошептала Олив.

Кот не обратил на нее никакого внимания. От комода он двинулся к туалетному столику и вспрыгнул на мягкое сиденье стула.

– Кис-кис-кис, киса, иди ко мне, – прошептала Олив чуть погромче.

Кот посмотрел на свое отражение, и на долю секунды зеленые глаза в зеркале задержались на Олив.

– Меня зовут не Киса, – молвил он, а потом снова сосредоточился на своей персоне и, аккуратно проведя лапой по носу, прошептал: – Совершенство.

Одна часть мозга Олив воскликнула: «Говорящий кот!» Другая упрямо возразила: «Не может быть». А рот открылся и спросил:

– Что?

– Я сказал: «Меня зовут не Киса», – повторил кот с легким презрением.

– Но кошек всегда так зовут, – возразила Олив.

– А если я буду звать тебя «девчушка»? Девчушка, девчушка, иди сюда. Несколько оскорбительно, не находишь?

– Извини. Я больше не буду.

– Благодарю. – Кот коротко, но любезно кивнул и вернулся к созерцанию собственного отражения.

– Так как же тебя зовут? – осторожно спросила Олив.

Зверь встал и потянулся. Рыжий мех на спине вздыбился и снова опустился. Хвост, толстый, будто бейсбольная бита, дрогнул над головой.

– Горацио, – ответил он с немалым достоинством. – А тебя?

– Олив Данвуди. Мы только что сюда переехали.

– Да, я знаю. – Кот повернул к ней рыжую морду, а потом спрыгнул на ковер. Олив предполагала, что от зверя такого размера грохота будет, как от шара для боулинга, но он приземлился удивительно мягко и неслышно. Подойдя к краю кровати, кот сел и поднял глаза на девочку. – Полагаю, ты не собираешься в ближайшее время переселяться.

– Ну… наверно. Мама с папой сказали, что хотят насовсем тут остаться. Поэтому и купили дом. Мы раньше всегда в квартирах жили.

– То, что они купили этот дом, вовсе не означает, что вы останетесь в нем навсегда. – Кошачьи глаза поблескивали, словно кусочки зеленого целлофана. – Дом не становится чьей-то собственностью только потому, что за него заплатили. Дома совсем не так просты.

– В каком смысле?

– В таком, что у этого дома уже есть хозяин. И этот хозяин, возможно, не хочет, чтобы вы здесь жили.

Олив даже немножко обиделась. Усадив Гершеля к себе на колени, она заявила:

– Ну и ладно. Мне все равно здесь не нравится. Все такое странное и жуткое, и слишком много углов. И вообще… дом что-то скрывает.

– Значит, все же заметила? Очень хорошо. А ты смышленее, чем я предполагал.

– Спасибо, – неуверенно отозвалась Олив.

Кот переместился чуть ближе к кровати.

– Смотри в оба, – прошептал он. – Не теряй бдительности. Кое-что в этом доме не терпит вторжений и сделает все, чтобы избавиться от помехи.

– От меня?

– От всех вас. Для этого дома вы чужаки. – Горацио помедлил. – Но не стоит слишком волноваться. Вы все равно мало что можете сделать.

Кот развернулся, взмахнув огромным хвостом, и направился к окну.

– Я буду за вами присматривать, – сказал он напоследок. – Лично мне приятно видеть здесь новые лица. – И, протиснувшись под рамой, рыжий кот исчез из вида.

Олив от пальцев ног до самой макушки покрылась гусиной кожей. Схватив Гершеля, она стиснула пушистого мишку в объятиях.

– Я же сплю, правда? – спросила она.

Гершель не ответил.

Где-то вдалеке ее отец стукнул зубной щеткой о раковину. Дом все скрипел. Ветка ясеня тихонько скреблась в окно, снова и снова, будто маленькая терпеливая рука.

Следующие несколько дней Олив смотрела в оба. Так старательно смотрела, что глаза слезиться начали. Старалась даже не моргать. Но прошло три дня, а ничего необычного не случилось, разве что мистер Данвуди споткнулся на лестнице и прокатился половину пролета, но и то лишь потому, что читал на ходу.

Кот Горацио – явился ли он наяву или во сне – больше ей на глаза не попадался. Однажды, вынося ведро с очистками во двор, Олив вроде бы заприметила его в окне верхнего этажа, но ей могло и показаться. Если дом вправду хотел от них избавиться, то, видимо, не особенно спешил.

Чаще всего мистер и миссис Данвуди работали дома, в библиотеке. Иногда они – по одному или вместе – ездили в университет, потому что им нужно было воспользоваться компьютерами в матлаборатории или заглянуть в свой кабинет. Так или иначе, большая часть дома всегда находилась в распоряжении Олив.

А она привыкла к одиночеству. Каждый раз, как ее родители меняли место работы, Олив приходилось отправляться в новую школу. Такое повторялось уже трижды. Неделями и месяцами она была «новенькой» – той, что терялась по дороге в кабинет рисования, не так шнуровала теннисные туфли, на физкультуре оказывалась последней, кого брали в команду. (Конечно, все могло бы быть иначе, если бы она умела ловить, отбивать или хотя бы правильно бросать мяч.) Мистер и миссис Данвуди постоянно твердили, что со временем она привыкнет, но раз от раза становилось только тяжелее. В каждой новой школе Олив старалась вести себя как хамелеон: тихо наблюдала за остальными детьми и подбирала такой цвет, чтобы раствориться в новой среде. Но это утомляло. Если бы она вправду была хамелеоном, то нашла бы себе симпатичное дерево и сидела на нем. Она бы не меняла приглянувшегося ей оттенка зеленого и никогда больше не становилась бы ни розовой, ни желтой.

К счастью, до начала учебного года по-прежнему оставалось больше двух месяцев, и ей не нужно было волноваться о том, чтобы заводить друзей. Обитатели Линден-стрит казались такими же древними, как и их дома. У них даже молодых деревьев в садах не было. Не считая цветов, жуков и нескольких пар носков, Олив была, пожалуй, младше всех и всего на целой улице.

Бродя по огромному каменному дому, девочка переходила из комнаты в комнату и разглядывала картины. К этому времени она уже проверила все до одной рамы, каждую подергала и потянула, но ни танцующие девушки, ни развалины замков, ни вазы со странными фруктами со стен сниматься не желали. Все держались крепко, словно их суперклеем намазали. Она даже попыталась сковырнуть изображение романтичной французской парочки со стены в гостиной ножом для масла. Результат появился в виде здоровой царапины на обоях. Впрочем, ей повезло – мистер и миссис Данвуди ничего не заметили.

Она исследовала все спальни наверху. Помимо ее собственной и родительской, их было еще пять. Миссис Данвуди называла эти комнаты «гостевыми», хотя у них еще ни разу в жизни никто не останавливался на ночь. Олив нравилось представлять себе, что все комнаты уже заняты. В каждой из них жили гости, просто их вечно не было у себя, когда Олив заходила. Эта мысль, казалось, придавала всему вокруг больше уюта.

Первая комната, расположенная в передней части дома, была оклеена обоями с розовыми розами на еще более розовом фоне. Там пахло нафталином и почти неслышной старой цветочной отдушкой. В углу стоял пыльный платяной шкаф, в котором остались чьи-то тапочки и халат. В этой комнате висела очень большая картина, на которой был изображен древний город где-нибудь в Италии или Греции: разваливающиеся колонны и полуобрушенные стены, а на переднем плане возвышалась огромная каменная арка, украшенная скульптурами суроволицых воинов размером раза в четыре больше обычного человека. Здания время не пощадило, но арка казалась все такой же прочной и нетронутой разрушением, какой, наверное, была, когда ее только установили. Олив вгляделась в тенистую глубину проема. Вдали в сужающемся пятне света виднелись крошечные белые дома.

В следующей комнате все было темно-синее и мрачное; там стояла старая вешалка для шляп и комод, полный носовых платков, ложек для обуви и другого бесполезного хлама. В синей комнате тоже висела картина – на ней была нарисована бальная зала с оркестром и танцующими, одетыми в старомодную одежду парами. И дамы, и кавалеры выглядели важным и элегантными и, кажется, не получали от мероприятия ни малейшего удовольствия.

Третья спальня нравилась Олив больше всего. Нежно-лиловые обои и кружевные занавески придавали ей вид изысканный и в то же время уютно-старушечий. В остальных гостевых комнатах пахло пылью и старостью, а здесь словно еще совсем недавно кто-то жил. В воздухе висел едва ощутимый аромат ландыша и сирени.

В лиловой комнате стоял тот самый комод, полный старомодных безделушек, который Олив обнаружила первым. Девочке нравилось примерять перчатки и втыкать черепаховые гребни в свои короткие прямые волосы. Очки так и лежали здесь же в своем обитом шелком футляре.

Над комодом висел портрет. На нем была изображена молодая женщина – точнее, голова и плечи молодой женщины – в мягких пастельных тонах. Ее темные волосы были забраны гребнями по бокам, уши украшали небольшие жемчужные сережки, на шее висела длинная нитка жемчуга. По мнению Олив, женщина была красивая – как актрисы в старых черно-белых фильмах, которые показывают по телевизору воскресными вечерами. У нее были большие темные глаза и крошечный рот с чуть приподнятыми в улыбке уголками.