И Димка, пробежав взглядом по тесно стиснутым рядам книг, положил палец на один из томов. С небольшим усилием извлек из ряда одну за другой три пыльные книжечки в тусклом переплете.
— Погоди-ка, — я растерялся. — Ты же не говорил, что тебе Афанасьева навсегда надо. Я думал, ты просто почитать возьмешь. Ксерокопию сделать. Меня же родители сжуют без соли и лука, как только пропажу обнаружат! Так не пойдет. Клади «Воззрения» обратно.
— А ты уверен, что сжуют? — поинтересовался Димка, кладя книги на место.
— А что б твои родители сказали, если б ты сегодня домой без ноутбука вернулся? «Ах, извините, потерял…».
— Прекрасно! — воскликнул Макаров и даже зажмурился от удовольствия. Потом заложил руки за спину и обошел меня кругом.
— Нет, ты меня сегодня положительно восхищаешь. Значит, так и договоримся. Подвергаем себя равнозначному риску. Надеюсь, тебя родители не порют?
— Нет, конечно.
— Меня, представь себе, тоже. Прогресс в педагогике несомненный, младые поколения в бурном восторге…
— Погоди. Что ты там про равнозначный риск…
— Очень просто. Ты теряешь Афанасьева, а я теряю компьютер. Завтра утром встречаемся в школе, и обмениваемся впечатлениями: кто на какой минуте не выдержал родительского натиска, разнюнился, рассопливился, припал покаянной головой… Ну и так далее.
— Зачем? То есть… Ты меняться, что ли, предлагаешь? Ноутбук на Афанасьева?
Я высказал свою безумную догадку и испугался. Сейчас Макаров поднимет меня на смех. Ишь, чего захотел, какие-то книжонки, пусть и редкие, махнуть на компьютер!
Но Димка сказал:
— Совершенно верно. Заметано?
— Заметано, — прошевелились мои губы. А потом в голове будто взорвалось: дурак, зачем тебе какие-то обмены устраивать! Ведь ты себе хоть тысячу таких ноутбуков можешь сделать! Ведь у тебя — кабытрон!
Но другой внутренний голос, потише, тут же прошептал: нельзя! Нельзя кабытрон пускать в действие, вдруг что-нибудь случится.
«Что?» — мысленно воззвал я к этому второму внутреннему голосу.
«Что-нибудь, — ответил он. — Вероятность — штука сложная. Значит, опасная. Натворишь глупостей, одной родительской выволочкой не обойдешься. Это тебе не книжки без спросу разбазаривать».
Я взглянул Макарову в глаза. Вроде честные, хоть и насмешливые. Впрочем, они у него всегда такие.
— Согласен, — подтвердил я. — Баш на баш. Бери Афанасьева.
— О-о! «Слышу речь не мальчика, но мужа»!
— Чьего еще мужа? — я почувствовал, что краснею.
— Да так, цитата. Муж — в смысле, настоящий мужчина. Который знает, чего он хочет, и несет ответственность за средства, с помощью которых идет к цели.
— Ну-ну. Смотри, Макаров. Наверно, выпорют тебя сегодня первый раз в жизни.
— А я за свои поступки давно привык отвечать, — сообщил мне Макаров, и впервые я увидел его глаза серьезными, даже жесткими. Взрослыми какими-то. И почувствовал, что уважаю его. Не так, как раньше, нравится — не нравится, завидую — презираю. Подумал: «А что, если Макаров станет моим другом? Кажется, какая-то ниточка сейчас между нами протянулась. Наверное, мы оба себя сильнее почувствовали. Значит, дружба — это когда вместе становятся сильнее…».
«Да у тебя еще кабытрон!», — ликующе подбросил первый внутренний голос.
Кастрюльного вида каски арбалетчиков поблескивали за зубцами крепостной стены. Во рву плескалась зеленоватая вода, высовывались хищные морды аллигаторов. Я пришпорил коня и помчался к громадной каменной башне, на самом верху которой, за переплетениями кованой решетки виднелось бледное заплаканное лицо Полины Полетаевой. Запели стрелы, зазвенели их острые наконечники, осыпаясь по моим блестящим хромированным доспехам. Закрыв лицо забралом, я выставил вперед длинное копье и откинулся в седле.
Магистр ордена Кровавых Меченосцев ждал меня у подножья башни, где томилась Полетаева. Он прикрывался щитом с изображением отрубленной головы. Рот этой головы кривился в злобной усмешке. Удар! Копье врезалось в середину зловещего щита, и осколки дамасской брони со звоном разлетелись по траве. Сбитый с коня магистр опрокинулся на спину, смешно задрав обтянутые кольчужными чулками ноги. Арбалетчики на стене взвыли. Полина просунула сквозь решетку руку, и из складок зеленого гентского сукна ее рукава выпала алая роза. Цветок спланировал мне на грудь, как раз туда, где на походном плаще, прикрывавшем доспехи, был вышит серебряной нитью герб: крылатый гиппогриф, когтящий логотип компании «Майкрософт».
Заструилась по каменной кладке веревочная лестница. Вынув ноги из стремян, я прыгнул прямо с седла и уцепился за нижний ее конец. Придерживая локтем двуручный меч, стал карабкаться наверх…
— Сынуля, — сказала мама, стаскивая одеяло с моей головы. — Пора вставать, петушок пропел давно. Агусеньки! Кстати, ты не знаешь, куда делся трехтомник Афанасьева с четвертой полки?
— Доброе утро, мамуля! Афанасьева я отдал Димке Макарову. Его отец искал для своего знакомого канадского профессора первое издание «Поэтических воззваний»… То есть «Воззрений». Уы-а-а-у!
Я зевнул и сделал попытку натянуть одеяло себе на голову. Из последних сил подтянулся на руках и вышиб ногой решетку. Полина сидела в глубине своей темницы за столом, покрытым венецианской бархатной скатертью, и запивала торт «Прага» иранским чаем из чеканного кубка.
Мама некоторое время молчала в растерянности, соображая, как реагировать на мою ошеломляющую честность.
Я высунул голову из-под одеяла. Почему-то был уверен, что нахлобучки, поедания без лука не последует. Все-таки честность — выгоднейшая вещь. Особенно если воспользоваться ею неожиданно.
— Бемц, — сказала мама, все еще пребывала в растерянности. — А ведь Афанасьев — ценность не только духовная. У нас его Михаил Степанович просил, доцент университета, помнишь? Давал три тысячи. Можно было бы тебе складной велосипед купить, «Каму».
— Сейчас «Каму» уже не выпускают, — сообщил я, по-прежнему нежась в постели. — А новая модель стоит уже четыре пятьсот. Ползучая инфляция, вымывание дешевых товаров. Но ведь дело не в деньгах. (Я чувствовал, что веду разговор по верному пути). Подарить книгу человеку, который в ней нуждается, гораздо справедливее, чем продавать ее ради велосипеда.
— Правильно! — мама наконец-то решила, как ей следует относиться к моему поступку. — Люди должны помогать друг другу, бескорыстно! Какая хрестоматийная мысль, и как редко мы следуем ей в повседневной жизни! А если папа поначалу не поймет твоего благородного порыва, зови меня. Мы ему вместе напомним про доброту и бескорыстие.
Таким образом, мой поступок удачно улегся в педагогическую схему, с помощью которой родители меня воспитывали. «Кто знает, — думалось мне, — сумел бы я так ловко вывернуться, если б не вчерашнее близкое знакомство с Макаровым? Не будь наших серьезных разговоров, я бы всю ночь в постели ворочался, страшился утра, а потом сам побежал бы с мокрым носом и красными глазами к папе с мамой каяться… Значит, вырастаю из коротких штанишек. И все вокруг слышат речи не мальчика, но мужа».
— А чего это телефон не в прихожей? — поинтересовалась мама. — И что это за проводочек из него… Бемц!
Увидела ноутбук.
Донеслось журчанье воды. Это папа в ванной предпринял попытку освежиться душем. «Раз, два, три», — начал считать я. Мною была открыта фундаментальная закономерность: при счете «пятнадцать» бодрые душевые брызги начинали слабеть, а на «двадцать» лилась либо только очень холодная, либо очень горячая вода — если водопровод вообще не иссякал. А иссякать он любил, тоже соблюдая закономерность, но зависящую уже не от счета, а от того, успел ли ты намылить лицо и голову. Как только успел — пожалуйста, вместо журчанья раздается шипенье, ты начинаешь слепо тыкаться из стороны в сторону, шампунь дерет глаза, приходится на ощупь искать ковшик с водой, если позаботился припасти, чтобы ополоснуть лицо.
Папа громко заорал — значит, пошла только горячая. Послышалось шлепанье босых ног, и он выбрался в коридор, обмотавшись китайским махровым полотенцем, подарком бабушки.
— Иринка! — закричал он, свирепо играя мускулами. — Я похож на Лаокоона? Сейчас я свяжу в узел всю городскую водопроводную сеть! — и еще добавил что-то, чего я не понял.
— Тихо! — воскликнула мама. — Не при ребенке.
— Это же санскрит, — успокоил ее папа. — Древнеиндийские проклятия из «Атхарваведы».
— Кстати, — сказала мама. — Семеновы предлагают «Яджурведу». Тираж всего полторы тысячи. Будем брать?
— Будем, — папа смирился, схватил с подоконника бутылочку-опрыскиватель для горшечных растений, и отправился обратно в ванную. Оттуда спросил:
— А сколько просят?
— Ты же знаешь, они деньги не принимают. Хотят, представь себе, «Трех толстяков» в подарочном издании.
