Они поспешно выбрались наружу и взлетели, задыхаясь и дрожа. Устроившись на кедровой ветке и слушая, как болезненно колотится сердце, Шейд рассказал отцу, что произошло.
Кассел мрачно поглядел на дыру:
— Надо вернуться в Каменную Крепость и рассказать старейшинам. Нам понадобится помощь, чтобы завалить этот туннель. Чтобы больше туда никого не всосало.
— Или чтобы кто-нибудь не вышел оттуда, — сказал Шейд.
Отец посмотрел на него:
— Ты уверен, что кого-то слышал?
— Думаю, да. — Шейд вздохнул. — Там было нечто… не просто одно существо, а словно целый мир. — Ему не хотелось думать, какие существа могут населять такое место и на что они способны.
Шейд посмотрел на усеянное звездами небо. Уже почти полночь. Скоро Орион выберет посланцев. Сейчас больше чем когда-либо Шейд хотел полететь в Древесный Приют. Хотел увидеть Марину и малыша, убедиться, что все в порядке. Что грозный толчок не разломил землю рядом с ними.
Когда они летели к Каменной Крепости, он принял решение. Даже если Орион не выберет его, он все равно до рассвета отправится в Древесный Приют.
Он очнулся и ощутил невероятную тяжесть придавившего его камня. Ноздри были забиты каменной пылью. Сначала с трудом, потом с возрастающей паникой он силился что-нибудь вспомнить. Но не мог вспомнить ни кто он, ни как его зовут. Он попытался приподнять плечо.
С усилием он выдохнул и закашлялся, чтобы освободить ноздри и рот от пыли.
«Что произошло? Кто я?.. Ну давай же, — сказал он себе, — вспоминай».
Выгнув плечи и уцепившись когтями за камень, он рванулся. Ноги обрели опору; он почувствовал, что свинцовая тяжесть над ним чуть сдвинулась и он выиграл несколько драгоценных дюймов. Голова раскалывалась, боль пульсировала в каждом суставе, левое крыло было придавлено камнем. Он потянул его, чувствуя, будто протаскивает его сквозь чьи-то челюсти. Он взревел что было силы, чтобы заглушить боль, и наконец высвободил крыло, крепко прижал его к телу. Дрожа, он некоторое время приходил в себя. Он открыл глаза, но напрасно — их сразу засыпало пылью. Снова крепко зажмурившись, он послал звуковой сигнал. Эхо вернулось мгновенно, нарисовав в его сознании непонятное серебристое изображение.
Похоронен заживо.
Он представил, как лежит в сотнях футов под землей без малейшей возможности выбраться на поверхность и медленно задыхается. Взревев от ужаса и ярости, он выгнул плечи и спину, уперся в камень и почувствовал, как камни вокруг него стали проваливаться. Снова и снова он с усилием поднимался вверх, упираясь задними когтями во все, что можно.
Первой на поверхность высунулась морда; жадно втянув воздух, он вытолкнул наружу всю голову. Медленно открыл глаза и сквозь пыль и слезы увидел, что находится на темной бесплодной равнине, простирающейся до самого горизонта. Он не слышал ни деревьев, ни животных — никаких признаков жизни. Только небо и земля — и песок, гонимый ветром.
Так и должно быть?
Нет, должно быть иначе, — но как?
«Думай, — приказа л он себе. — Вспоминай».
Он высвободил все тело и теперь дрожал, крепко обхватив себя крыльями и прижав подбородок к груди. Мысли метались в поисках объяснения, будто пытались вырваться из головы. Потом в мозгу вспыхнули изображения.
Деревья, поднимающиеся к небу.
А под ними море буйной растительности — папоротники, лианы, мхи, цветы.
Сложенная из камней пирамида, и вокруг нее кружатся другие существа, такие же, как он.
Дом.
Он огляделся — вокруг лишь каменистая пустыня. Это не дом. Но как он попал сюда? Он снова вызвал в памяти пирамиду и стал вглядываться в нее.
Яркая вспышка света, ужасающий грохот — и все.
Взрыв? Какая-то катастрофа? Неужели все, что осталось, превратилось в эту каменистую равнину? Он осторожно посмотрел на небо и сквозь клубящуюся пыль увидел звезды. Но они казались совсем незнакомыми.
Он расправил крылья и попытался взлететь, но ему не удалось оторваться от земли. Он чувствовал себя неимоверно тяжелым и усталым. «Отдохни, — сказал он себе. — После отдыха ты сможешь взлететь». Однако вместо этого он пополз, двигаясь по ветру, чуть-чуть раскрыв крылья, чтобы ветер подталкивал его вперед.
Он не знал, куда направляется, но рано или поздно он встретит кого-нибудь, кто все объяснит ему.
Вдруг он остановился и принюхался, пытаясь уловить запах. Вскинул голову и прислушался. Что-то было не так.
Не снаружи, внутри. В нем самом что-то было не так.
Он старался дышать спокойно, слушать, думать.
И вдруг понял.
Сердце не билось.
В страхе он стал кашлять, метаться, чтобы заставить его биться, колотился грудью о каменистую почву. Бейся! Бейся! Он задыхался от отчаяния, все эхо-видение мерцало и плыло — и вдруг все стало ясно.
Он понял, что не умирает.
Он уже мертв.
И в ту же секунду он вспомнил свое имя. Он произнес его вслух, и собственный голос показался ему чужим.
Гот.
В Древесном Приюте Гриффин смотрел, как Луну уложили на мягкую подстилку из мха, осторожно расправили ее израненные крылья. Там были его мама и бабушка — Ариэль. В нишах, выдолбленных в стволе, лежали маленькие кучки ягод и сухих листьев, кусочки коры. Ариэль взяла в рот немного ягод и листьев, стала жевать их, но не глотала. Потом взлетела над Луной и сбрызнула лекарственной кашицей участки обожженной кожи.
Луна дрожала. «Почему она дрожит, — удивился Гриффин, — если она только что была в огне?» Она не издавала ни звука, только смотрела куда-то вверх широко раскрытыми, немигающими глазами. Она ничем не напоминала прежнюю Луну. Как будто то, что делало ее Луной, исчезло или глубоко спряталось. Она смотрела на все, словно ничего не видя. Может быть, она просто пытается собраться с силами?
Древесный Приют всегда действовал на Гриффина успокаивающе. Он любил надежную толщину его огромного ствола, его морщинистую серую кору, изрытую глубокими бороздами, в которых можно было спрятаться. Но больше всего он любил быть внутри, где сереброкрылы выдолбили множество сообщающихся между собой убежищ, которые вели от ствола к самым толстым веткам, вверх к насестам старейшин колонии. На закате летучие мыши с шумом вырывались через главный вход в темноту ночи. Но больше всего Гриффин любил рассвет, когда все возвращались с ночной охоты, находили свои насесты и болтали, вычесывая из шерсти пыль и дочиста вылизывая крылья. Потом мамы и детеныши, уютно устроившись рядышком, засыпали.
Но теперь, глядя на Луну, он испытывал только стыд и страх.
Никто еще не сказал ему ни слова. Не было времени. В лесу, когда взрослые прилетели, его мама только с беспокойством взглянула на него и спросила: «С тобой все в порядке?» А когда он растерянно кивнул, она повернулась к Луне, помогала нести ее в Древесный Приют и поднимать в лечебницу. Гриффин на расстоянии следовал за ними. Они поднимались вверх во всеобщем молчании. Казалось, все уже знали, что случилось. Гриффин старался не смотреть на своих сородичей, которые провожали их глазами. Он не хотел смотреть на них, не хотел, чтобы смотрели на него.
Теперь другие матери кружились над Луной, измельчали в кашицу листья и ягоды и сбрызгивали ею раны. У Гриффина появилась надежда. Ему хотелось, чтобы они скорее покрыли ужасные рубцы темной мазью и ослабили боль.
Когда все было закончено, его мать взлетела и повисла рядом с ним.
— Гриффин, что случилось? — прошептала она.
Он по-детски надеялся, что этот момент никогда не наступит. Голос его задрожал.
— Мы увидели в лесу людей, они сидели у костра и… мы подумали, что сможем взять немного огня. Я зажег от костра соломинку и летел с ней, но она обожгла меня и я случайно уронил ее на Луну. — Он еле выговорил последние слова, рыдания душили его.
Ему хотелось, чтобы мама рассердилась. Он заслужил это. Он надеялся, что она закричит, накажет его и все как-то наладится. Все станет как прежде. Но мама выглядела совсем не сердитой — она была тиха и печальна, и Гриффин испугался, как никогда в жизни.
— Глупые, глупые дети, — сказала она едва слышно.
— Я не хотел, — пробормотал он. — Я не знал, что она подо мной, я испугался, потому что сам чуть не загорелся.
Она обняла его крыльями и крепко прижала к себе. Гриффин не знал, что и думать. Она не должна обнимать его; ведь это он во всем виноват.
— Тебе повезло. Если бы… — Она замолчала, потом продолжила: — Но зачем ты позволил им подговорить себя?
Он ничего не ответил, чувствуя, что ему не хватает воздуха.
Но сказать придется.
— Это я придумал, — выдохнул Гриффин.
Мать ошеломленно поглядела на него.
— Зачем? — только и вымолвила она.
