— Март, напиши! — сказала вдруг Алиханова. Я нахмурился. Нет, не хотелось доносить на этого кретина. Еще вчера я бы сделал это с удовольствием, а сейчас… Почему-то мне совсем этого не хотелось. Тем более, что у него сейчас, кажется, инфаркт будет. И инсульт. И еще что-нибудь такое, я точно был уверен. Я вздохнул.
А Герасимов молчал. Я бы на его месте тоже молчал. Какое счастье, что я не на его месте. Хотя…
— Не скажешь, Герасимов? Ладно. И так все понятно. Идите домой, все.
Герасимов со своего места сорвался, как бешеный. А Лебедев ушел последним. Странно. Он так за меня заступался. А ведь мы с ним никогда не были друзьями. Просто не замечали друг друга. И снова мне стало жалко, что я не подружился с еще одним хорошим человеком. Всегда я так.
Я посмотрел на свою надпись. Интересно, сколько я ошибок в ней наделал? А ведь можно и попросить Ольгу Алексеевну их исправить. Наверное, умрет со смеху. Я совсем уж было собрался написать на доске свою просьбу, но нацарапал совсем другое:
"Ольга Алексеевна что такое кардиология?"
— написал я. Она обернулась на цоканье пишущего мела. Видок у нее был так себе.
— Март, это правда ты пишешь? Но ведь так не бывает. Ведь не бывает. Как же ты теперь? Ты прости меня. Я же не знала, что ты из-за чего-то дерешься. Из-за чего-то такого… Думала, просто так, отношения выясняете. Прости, Март. Ради Бога, прости!
Мне даже неудобно стало. Честное слово, такого я никак не ожидал. Мне только и надо было, что узнать про кардиологию. А она вдруг извиняться кинулась.
— Кардиология — это раздел медицины, изучающий болезни сердца. Пороки, инфаркты, — объяснила она.
Я пошатнулся. Инфаркты.
Я опять стал задыхаться, как тогда, в больнице. Я распахнул дверь и кинулся на улицу. На охранника я даже не посмотрел. Никаких камер, кстати, уже не было. Уехали.
Я вдохнул свежий воздух. Стало полегче. Я подышал минут пять как следует, а потом медленно побрел куда-нибудь.
Противно было до ужаса. Мимо меня шли люди. Живые, настоящие люди. Не то что я. Я шел и ненавидел их. Их и себя. Сколько из-за меня бед случилось! Мама в больнице с инфарктом. Отчим тоже волнуется, правда не за меня, а за маму, но это не важно. Ольга Алексеевна и шофер "девятки" крупно влипли. Интересно, где сейчас водитель? Хочется верить, что ему светит не очень большой срок. Черт, он ведь совсем не виноват!
А еще было очень жаль тетю Валю. Последнее время я бывал у нее не так часто, как раньше. Но все-таки заходил. Как она мне радовалась!
Какой же я придурок. Я себя ненавижу.
Далеко от школы я не ушел. Я думал пойти домой, но мне не хотелось никого видеть. Даже Глеба. А отчима тем более. Я отошел метров на пятьдесят и сел где-то в кустах. Земля была мокрая, и я сразу испортил брюки. Да только какая разница? Я могу вообще раздеться и ходить нагишом. Никто слова не скажет. С одной стороны, это прикольно. Я на самом деле могу делать все, что захочу.
Но почему-то я хочу только одного. Чтобы все было, как раньше.
Даже поговорить не с кем. Я могу переписываться с кем угодно, но такое средство общения мне почему-то не нравится. Как будто переписываешься с людьми из разных миров. Ты с того света, а они — с этого…
Именно это я и чувствовал, когда писал записки Гитлерше, Герасимову и класснухе. Это страшно. Не хочется мне такого общения. Особенно плохо было, когда Ольга Алексеевна сказала, что так не бывает. Конечно, не бывает. Кто же говорит, что бывает.
Но почему тогда, черт возьми, я сейчас мыкаюсь по кустам? Почему не порхаю бабочкой или хотя бы ползаю несчастной амебой, как предсказывали некоторые? А вернее, я сам? Бред это переселение душ! И про очередь к воротам ада я тоже зря думал. Ничего такого и в помине нету. А жаль, честное слово. Там бы хоть поговорить нормально можно было бы. А сейчас что?
А главное — непонятно. Все непонятно.
Почему я в самом деле здесь, а не где-нибудь там, где положено быть мертвым?
Почему я есть, а меня никто не видит?
Почему я такой один? Я что, один на всем свете умер? Не может такого быть. Я читал в какой-то книге, что люди умирают чуть ли не каждую секунду. И каждую секунду появляются новые. Как в песне — "Но ничего, ничего, погрустим и забудем, через время появятся новые люди…". Я не помню, кто эту песню пел. Я по радио слышал. Глеб смеялся, а я спросил его, чего он ржет. Он и сказал, чтобы я остался послушать. Прикольная песня.
Но дело не в ней, не в песне этой. Дело в том, что у меня куча вопросов, которые, похоже, навсегда останутся без ответов.
Стоп — как навсегда? Я что, буду вот так слоняться как неприкаянный всю жизнь? Хм… Всю смерть, то есть? Без конца?
Но ведь так не бывает. Все когда-нибудь кончается. И такая песня, кстати, тоже есть. "Но все когда-нибудь кончается, так лучше от любви уйдем сейчас, оставив незаконченный роман в парке на скамье". Что-то такое. Тоже хорошая песня. Про любовь, правда, так что немного не подходит, но суть, в общем-то, одна.
Меломан чертов. Плакать надо, а я песни пою.
Без конца — значит, бесконечность. Бесконечность — значит, холодно и страшно. Бесконечность — значит, навсегда. Глупое одиночество.
Не хочу. Не могу. Не надо!
Я лег в куст и повернулся лицом в землю. Я завыл. Просто лег и завыл, как собака. Я ни о чем не думал. Я понял, что чем больше я думаю, тем хуже мне становится. Вы никогда не поймете, как мне было плохо. Потому что хуже просто не бывает.
Я лежал так очень долго. Во всяком случае, я так думал. Потому что когда я снова начал соображать, рубашка и брюки здорово пропитались влагой, и я окоченел. Мне было так холодно, что оставаться лежать под тем же кустом я больше не мог. Я встал и задумался, куда бы мне пройтись. В голову ничего не приходило, и я пошел туда, куда меня понесли ноги.
Понесли они меня к рынку. Вообще-то я ненавижу рынок. Там вечно давка, полно народа, всегда всем чего-нибудь да не нравится. Жуткое место. Меня туда мама водила каждый месяц. И каждый месяц за новой рубашкой. Я мастер рвать рубашки. Или ставить на них неотстирывающиеся ничем пятна.
Мама, я не испорчу больше ни одной рубашки. Никогда больше не залью ее кетчупом, не порву рукава, не испорчу мазутом. Я буду самым хорошим. Буду отличником. И больше никогда не совру, честное слово, никому и никогда! Выучу немецкий, и английский выучу, и вообще закончу школу с золотой медалью, в лепешку расшибусь, но закончу. Только пусть все будет как раньше. Мам!
Я остановился у дороги. Мимо проезжали машины. Красивые иномарки и обыкновенные "десятки", "пятнашки" и другие знакомые машины. Не такие красивые.
Глеб рисовал очень красивые машины. Которых на свете еще нету. Не выпустили. Здорово было бы, если бы его взяли дизайнером куда-нибудь в автомобильную компанию. У нас в России были бы самые красивые автомобили. Честно, Глеб здорово рисует, я не преувеличиваю.
Какой же Глебка талантливый. Все умеет. Правильно, что отчим его любит, а меня нет. Я ничего не умею, мама моя родная, ничего совсем не умею. Какой ужас. Нет, на самом деле, я безголовый ленивый кретин. А чего я ждал? С чего бы мне быть таким, как брат? Я ничему никогда не хотел учиться, ссылался на то, что я неспособный, и ничего все равно не получится. Дурной я, а не неспособный.
Я сжал кулаки. Я злился на себя самого, и почему-то злился на эти красивые и некрасивые машины. Как будто это они виноваты в том, что я бесхарактерный тунеядец. Я мог бы злиться только на одну машину, бежевую "девятку", и то, если вдуматься, она не при чем.
Я быстро зашагал через дорогу, дождавшись зеленого света. Правильно Лебедев сказал, я всегда перехожу улицу очень осторожно. За исключением одного глупого случая, который стоил мне жизни.
Я побежал к прилавкам. Не так уж тут и плохо. Даже весело, оказывается, если ты сюда пришел не за чем-нибудь конкретным, а просто так. Мне навстречу шел навьюченный до отказа дядька. Он нес пять пакетов, и еще тащил здоровенную тренировочную сумку на плече. С его лба градом катился пот, так ему было жарко и тяжело. Я от души пожалел дядьку и пошел дальше. Следующие прохожие меня удивили еще больше. Это были три девчонки, на вид лет пятнадцати, старше меня. Одеты они были во все черное, черные майки, брюки и юбки, черные туфли и кроссовки. На одной был черный берет. Помада у них была тоже черная, я прямо офигел. И все черное, все-все! Я такое в первый раз видел. Я сначала думал, у них траур, а потом вспомнил, что у нас в школе есть такой пацан, не помню, как его зовут. Кажется, Веталь. Так вот этот Веталь тоже весь черный, как черт. Ванька Антонов сказал, что он гот. Я сначала не понял, какой еще гот. Хотел спросить у Ваньки, но звонок прозвенел, и он ушел. А потом я все забывал. Да и не особо интересовало меня все это.
Я улыбнулся. Наконец-то мне стало веселей. Я пошел туда, где обычно продавали кошек и собак. Я очень люблю животных, особенно кошек. У меня даже фамилия…. такая. У нас с мамой был кот. Давно-давно, когда я совсем маленький был. Но я его хорошо помню, он был большой, толстый и наглый. Мама назвала его Котовский, как како-го-то воина. Он по-моему, защищал молдавских солдат в Первую Мировую. Воина я имею в виду, не кота. Котяра наш умер лет семь назад. Достаточно давно. А другого так и не завели. Да и не хочется нового.
