Константин Арбенин - Иван, Кощеев сын

Свадьбу Кощей Бессмертный и Марья-Выдумщица решили не афишировать и справить тихо, в компании самых близких друзей и родственников. Ведь неизвестно, как отнесётся мир к такому браку — не осудят ли люди, не засмеёт ли нечистая сила? Со стороны невесты приглашённых не нашлось — Марья сиротой была, со стороны жениха позвали двух кикимор из соседнего болота, оборотня Михеича, сводного Кощеева брата Верлиоку, да в свидетели пришлось взять дядьку Вия, который накануне нагрянул погостить с Черниговщины. Тиграна Горыныча решили не звать — уж больно большой и шумный, ест в семь ртов и дымит сильно; а Марья уже на втором месяце была, ей от рёва и дыма нехорошо могло сделаться.

Слуги Кощея Дыр, Бул и Щыл привели из ближайшей деревни батюшку отца Трофима. Поп этот славился тем, что за бутылку самогона мог хоть чёрта обвенчать. Отец Трофим, ничтоже сумняшеся, благословил новобрачных и, умыв руки, остался на обед.

Самобранке заказали только напитки, все остальные угощения Марья приготовила сама. Новых своих сородичей принимала она приветливо, для каждого находила тёплые слова, никем не брезговала, вела себя скромно, но по-хозяйски.

Для нечисти такой приём был в диковинку.

Кощей пил мало, был задумчив и молчалив.

— Ты понимаешь, — рассказывал он брату Верлиоке, когда вышли покурить, — сам не знаю, как всё получилось. Похитил её без всяких серьёзных намерений, хотел людишек постращать, позабавиться, тряхнуть бессмертностью…

— Влюбился? — Верлиока сощурил единственный глаз. — Эвона как!

Кощей отмахнулся.

— Да ну! Кровь, понимаешь, застоялась, хотел сразиться с кем-нибудь, с богатырём там, или с добрым молодцем. Здоровье поправить хотел — у меня, понимаешь, кости ломит, жизнь-то у меня…

— Сидячая? Эвона как!

— Да какая сидячая! Висячая. Сто лет и три года прикованный в подвале провисел, потом ещё полтинник над златом чах, как нанятый.

— Зачах, значит? Эвона как, брат!

— Хотел косточки поразмять, помахать кладенцом двуручным. Ради спорту, ради, так сказать, соревновательности. Я б его рубить-то не стал, пару синяков поставил бы на память и отпустил восвояси, вернул бы девицу, куда положено, больно нужна она… была. А тут…

— Что? — Верлиока выпятил глаз.

— Что! Ухажёр у неё оказался ненадёжный, хлипкий, спасать не пошёл! Пропал куда-то, как в воду канул, никто его с тех пор не видел. Так военно-спортивная часть дела на нет и сошла.

— Не ухажёр и был, — сказал Верлиока с презрением. — В ощип таких надо, эвона как!

— И осталась Марья у меня жить… Марьюшка…

Кощей закашлялся, выбросил прочь самокрутку.

— Фу ты, совсем здоровья не стало… Понимаешь, попривыкли мы как-то друг к другу, приладились. Прикипели. Она знаешь какая рукодельница, какая мастерица! Золотые руки! Мне б давно такую бабу, я б, может, и злодействовал бы поменьше…

— Эвона как! — присвистнул единственным зубом Верлиока.

— Ну и бес меня попутал, — продолжал Кощей. — А может, не бес, а это самое — судьба!

— Непорядочки, — проскрипел оборотень Михеич. Оказывается, он тоже вышел перекурить, обернулся лестничными перилами и, оставаясь незамеченным, слышал весь разговор. — Непорядочки это, господа хорошие. Мезальянс получается.

— Не мути трясину, Михеич, — сказал Верлиока, — эвона как!

— Да я чего, я так, ничего почти, — стал оправдываться оборотень. — Я даже не о том толкую, что наш нечистый народ ентот артефакт инако толковать будет, — это и ужу понятно. Я о том говорю, что есть ещё одна сторона дельца — личная. Баба, Кощеюшко, она кого хошь до греха доведёт, хоть и нашего брата — нечистого. Я, конечно, того, не осуждаю, только предостеречь хочу. Семейная жисть — она, братцы, к мысле располагает, она мыслёй чревата. Начнёшь размышлять, задумываться привыкнешь — а там и до срамоты недалёко. Не заметишь, как сам в себе кончишься — в смысле злодейства и эгоизмуса. Добреньким станешь, малахольным, как Марьин прежний ухаживальщик. Вся сила во мху болотную утекёт, только её и видели. С бабой повидёсси — сам бабой обернёсси. А? Или не прав я?

Кощей и Верлиока задумались, по второй цигарке запалили…

А промеж женщин в это время свой разговор складывался.

— Ты, красавица, по какой причине на такой бабий подвиг решилась, — интересуется кикимора Людка, — по любви или из расчёту?

— По любви, тёть Люд, — отвечает Марья. — Правду говорю, тёть Люд, — хотела Марья прибавить: «Вот те крест!» — да остереглась: у нечисти свои устои, свои приговорки и верования, сразу так с посторонним уставом влезать не стоит. — Спервоначалу-то я, конечно, испугалась, — продолжает, — рыдала горькими слезами, тосковала по родине потерянной, судьбу такую никак принять не решалась. А потом слёзы высушила, пригляделась — смотрю, а всё не так уж плохо…

— Чего ж тут плохого? — без спросу вмешалась в разговор кикимора Зинка. — Замок отдельный, закрома немереные, яблочко на тарелочке, скатерть-самобраночка, кошелёк-самотряс! Я б сама такой подвиг совершила б — по самой что ни на есть любви, без расчёту.

— Ага! Только рожей не вышла! — задразнилась Людмила и Зинкину стопку опорожнила внаглую.

— Зря вы так, тёть Зин, — покачала головой Марья. — Я сюда не по своей воле попала, у меня перспективы за Кощея Феофаныча замуж выходить в планах не было. Только человек предполагает, а судьба… корректирует. Знать, на роду мне было написано сделаться Кощеевой женою. Я в нём человека увидела, самого обычного человека — мужика беспомощного. Гляжу: погибает бобыль без крепкой женской руки, ржавеет и мается от личной неустроенности. Я и пожалела — тут помогла, там объяснила, здесь подмела, там заштопала. Он ведь в быту — пенёк пеньком. Всё б ему злодейства да сражения, тут он на коньке, а как с конька слезет — хуже дитяти малолетнего, хоть за руку води. То всякую падаль ест, то яды пьёт без разбору, а однажды, как похолодало, вместо ушанки шапку-невидимку напялил и сам себя сутки найти не мог!

— Да, — сказала Зина, — теперича он себя вообче найти не смогёт. Ему теперича не до злодействов будет. Пропал Кащик для нашенского обчества.

— Ты щебечи да не защебечивайся, — рекомендовала Людка. — За такие слова по шее схлопотать можно!

Чудом удалось Марье сестёр вздорных успокоить — чуть было не ознаменовали свадьбу женской сварой…

А поп Трофим знай себе пьет горькую, изо всех кувшинчиков пробует поочередно и вперемешку. До того напробовался, что с места сойти не может, только рожи кикиморам корчит, сально подмигивает. И вот, когда торжество за полночь перевалило, попытался отец Трофим встать, чтобы выйти из-за стола. Поднял телеса со скамьи, а дальше нести не может! И рухнул обратно всем своим прогнившим существом, левой щекой прямо в солёные рыжики умастился. А народ внимания не обращает, народ уже и сам горазд скамейки ронять да в блюдах отлеживаться. Поэтому и не заметил никто, как у того пьяного попа из-под рясы выползла на стол змейка размером со столярную тесьму, зелёная и с пунцовой полоской на спинке. Выползла, под миску с рыжиками юркнула и дальше промеж столовых приборов поспешила.

Стекла переливчатой струйкой со стола, проскользнула между ногами пляшущих и направилась прочь из залы. Один только Кощей ее заприметил — выпил он сегодня мало, остроты зрения не утерял, а в сумерках оно у него только обострялось.

Пока Марья с отцом Трофимом возилась, тряпочки моченые прикладывала да снадобье волшебное в ноздрю впихивала, Кощей вышел в замковый коридор, углядел на каменном полу едва заметный влажный след и пошел туда, куда змейка уползла.

Привёл след в подземелье, в каменный мешок, где когда-то он, Кощей, особо буйным пленникам укорот давал. Марья недавно все пыточные инструменты вынесла, очистительными травами промыла всё дочиста и ледник здесь соорудить задумала — чтобы продукты на зиму хранить. А пока в комнате шаром покати, кипятком окати: пусто. Деваться змейке некуда, загнал ее Кощей в каменный угол, ногой хвост прищемил, потом в руки взял, к лицу поднёс.

— Ага, — говорит, — попалась, гостья непрошеная!

Змейка языком своим гибельным возле Кощеевых глаз постреливает, а ужалить не решается — не по зубам ей данный субъект.

— Выкладывай, — говорит Кощей, — с чем явилась?

Шушукнула что-то змейка ему в самое ухо, ядом обожгла. Кощей в руке её смял — едва не удушил.

— Будешь, — говорит гневно, — за то служить мне отчаянно, жизнью долг отплачивать!

В этот миг сверху, из гостевой залы, грохот и гул послышался. Это дядька Вий гопак отплясывал, на ногах не удержался — своды затряслись, свечи дрогнули. Бросился нечистый люд его поднимать, да слишком тяжёл чучело — машет конечностями, как перевернутый жук, телом егозит, а назад перевернуться не может.