Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте: чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!
Брату моему Николаю посвящается.
Ваня проснулся. — Явление Фомы. — Про «экскьюзе муа» и шампанское. — Завтрак с родителями и разговоры. — Купание и Урт. — Духота. — Похожий на кота, но не кот. — Бабочки, гром и хляби небесные. — Всем спать!
Ваня проснулся оттого, что гувернантка Марья Петровна — недавняя выпускница института благородных девиц, потрепала его по плечу и прошептала:
— Ванечка, Иван Арсеньевич, пора вставать.
Дотронулась до непослушных детских кудряшек, разметавшихся по подушке.
— Вставай, Ваня, скоро маменька к завтраку позовут. Нехорошо опаздывать. Вставай, — и, видя, что, мальчик заворочался на горячей, залитой солнцем постели, вышла из детской.
Ваня с трудом открыл один глаз, убедился, что его оставили в покое, натянул одеяло на уши, прячась от жарких лучей, и попытался заснуть снова. Он уже почти вернулся обратно, к своему недосмотренному сну, как одеяло, свисавшее до самого пола, потихоньку поползло под кровать, откуда тут же раздался ехидный смешок.
— Фома… — пробормотал мальчик. — Вечно ты…
Смешок повторился и под кроватью даже хрюкнули от удовольствия. Одеяло продолжало ползти. Вскоре уши, щёки и нос ребёнка снова оказались под безжалостными потоками света.
— Фома, прекрати немедленно!
Ваня, почувствовав, что сон безнадёжно уходит, свесился вниз и заглянул под кровать. Оттуда на него смотрела улыбающаяся рожица местного домового Фомы. Фома был чумаз, как чугунок, нечёсан, одет в штаны из мешковины и какую-то хламиду, напоминающую восточный халат. Подпоясан домовой был красивой красной лентой, которую он где-то увёл, должно быть у маменьки или Марьи Петровны. В косматой бороде его застряли хлебные крошки вперемежку со скорлупой кедровых орехов и семечек.
— Ты опять воровал кедровые орехи, — с укоризной сказал Ваня.
— Есть хотел, — пожал плечами домовой, выбравшись из-под кровати и прохаживаясь по комнате.
— Хошь, тебя угощу? — повернулся он к мальчику, сидящему на кровати, и сунул руку в огромный карман.
— Экскьюзе муа, — ответил Ваня, как учила Марья Петровна.
— Лаешься? — насторожился домовой.
— Собаки лаются. А «экскьюзе муа» по-французски значит «не надо».
— Вон оно как… А я думал ты лаешься.
— Собаки, Фома, лаются.
— А! — махнул рукой домовой и отвернулся. — Лайся, не лайся, а раз не хочешь, то и не получишь. Тоже мне барин…
Он вытащил из-за пазухи крохотного мышонка с розовым носиком, разгрыз орешек, разжевал ядро во рту и принялся кормить грызуна. Тот ел, удобно устроившись на ладони Фомы, обвив маленьким хвостом палец домового и смешно шевеля мордочкой.
Ваня соскочил на пол и как был, в белой ночной рубахе до пят, подбежал к окну. Распахнул настежь створки и высунулся наружу. За окном стоял огромный куст цветущей сирени. Красивый, словно бы весь облитый пенками, что получаются, когда маменька варит варенье из чёрной смородины. Мальчик вдохнул чуть пьянящий запах лета.
Как-то раз на Новый год, когда Ванины родители и их гости ушли танцевать в залу, он по ошибке выпил шампанского и до сих пор помнил, как приятно кружится от него голова, ноги становятся ватными, а все люди такие хорошие, что каждого хочется обнять и сказать что-нибудь приятное. В тот раз после шампанского Ваня сел на диван и с умильной улыбкой на губах стал наблюдать за танцующими. Вскоре маменька, заметив, что ребёнок не бегает и не играет с другими детьми, забеспокоилась, не заболел ли он. Наклонилась, чтобы потрогать губами его лоб и почувствовала запах вина. Через минуту Ваня был отчитан и отправлен спать. А маменька ещё целых три дня сердилась на него.
Запах сирени напомнил мальчику шампанское и он засмеялся.
— Что смеёшься, как дурачок на пуговицу? — спросил домовой, немного обиженный, что на него не обращают внимания. Не получив ответа, он сказал мышонку: «Ну, хватит брюхо набивать. И так вон уже с мешок стало», — и спрятал его обратно за пазуху.
Ваня легко пропустил мимо ушей его едкие слова, обижаться сегодня совсем не хотелось. Хотелось прыгать до потолка, как резиновый мяч и громко смеяться.
— Фома, а день сегодня хороший будет?
— Хороший, хороший. Разве что, к ночи дождь соберётся, — пообещал домовой, устраивая грызуна поудобнее. — Да и вообще всё лето хорошим будет. И дождя в меру, и солнца в меру.
— Я купаться сегодня пойду, — решил мальчик.
— Маменька не пустит, — поддразнил его Фома. — «Мал ещё, утонешь, Ванечка. Вода холодная. Утки заклюют, лягушки защекочут», — он изобразил голосом Ванину маму.
— Я плавать умею.
— Большое дело! Плавать он умеет. И топор думал, что умеет. Всё одно не пустят.
— А я убегу.
— Тоже мне беглец… Попадёт.
— Не попадёт, за меня папенька заступится. Он летом добрый.
— Добрый, — согласился домовик, шлёпая босыми ногами по полу. — А ну как осерчает? Возьмётся за ремень, да и полохнёт пониже спины. А?
— Ты, Фома, табак у него не воруй, он и не осерчает.
— Кто ворует? Я?! У хозяина?! Да чтоб я когда чужое брал?
Обиженный домовой забрался на стул и стал раскачиваться, стараясь, чтобы тот скрипел погромче и попротивнее. В комнате воцарилось молчание, в которой скрип слушался особенно безобразно.
— Ну и что? — заговорил первым Фома. — Ну беру. Так что ж с того? Курить хочется, вот и беру. А будешь приставать, я у тебя в комнате курить буду. Узнаешь тогда. Небось маменька не обрадуется, что у тебя вся комната в дыму.
Домовик хихикнул и запахнул халат поплотнее.
— Ладно, — добавил он, помолчав. — Не боись, не буду тут курить. Пойдёшь купаться, Урту от меня поклон. Давно я его, склизкого, не видел. Давно. С прошлого года, как дуб зацвёл.
Урт — это местный водяной. Ваня иногда встречал его, когда ходил купаться. А что имя у него такое странное, так это оттого, что он в эти края лет пятьсот назад пришёл, вместе с татарами. Он раньше где-то в Сибирских озёрах промышлял. Отчего-то любопытно ему тогда стало, куда это такие скопища людей движутся, он за ними и поплёлся. От самого Байкала до здешних мест дошёл. Тут и осел, понравилось ему.
Урт и сам был похож на татарина. Лицо круглое, как подсолнух, глаза узкие, весёлые, скулы выпирают, одно слово — азиат.
— А вот скажи мне, драли тебя когда-нибудь? — полюбопытствовал Фома.
— Было один раз, да и то несильно — признался Ваня. — Я со двора ушёл и улицам гулял. Маменька перепугалась, думала, что меня украли, папенька искать побежал. Мне тогда четыре года было. Только маменька с папенькой от того, что высекли, ещё больше расстроились и с тех пор меня не трогали.
Фома зевнул.
— Спать пойду. Не выспался я что-то. Мыши всю ночь — шасть-шасть, шасть-шасть. Хотел уж было хвостами их связать, да на гвоздь подвесить до утра. Пожалел.
Фома часто воевал с мышами, которые очень любили помучить его. Прошлой ночью они собрались вокруг спящего домового и пошли бесшумным хороводом. Тот проснулся, сел и стал молча смотреть на грызунов, не понимая, зачем им это надо. Вскоре он почувствовал, как голова его начинает кружиться и глаза побежали в разные стороны. А мыши всё шли и шли, как маленькие серые планеты вокруг косматого солнца. Фома, поняв, что сейчас упадёт, закричал:
— Вот я вас, голохвостые!
Мыши, обрадовавшись, что сумели насолить домовому, с радостным писком бросились врассыпную. Фома лёг и вскоре заснул. Больше в эту ночь мыши его не беспокоили.
Ваня выслушал рассказ и задумался. Ему представилось, как под полом, на чердаке и в стенах ни на секунду не замирает жизнь. Тайными тропами, невидимые человечьему глазу, ходят мыши, шныряют, шевеля тонкими усами, деловитые тараканы, суетятся чёрные муравьи, похожие на живую пыль, сидят в глубоких тёмных щелях уродливые сверчки. Дом пропитан невидимой жизнью, как весеннее дерево соком. Ваня оглянулся вокруг, словно впервые увидел эти стены.
Фома потёр глаза, снова зевнул.
— Ох, обзевался весь. Спать пойду, — пробурчал он и полез под кровать, откуда вскоре раздалось мерное посвистывание, которое производил нос засыпающего домового. — Ты иди, иди, — поторопил он Ваню, сквозь дрёму, — там тебе кашу сварили. Пшённую, с сахаром. Вку-у-усная…
Ваня быстро умылся, оделся и вприпрыжку вбежал в столовую. Там все были уже в сборе. Отец ласково глянул на сына поверх «Московских ведомостей», улыбнулся в бороду.
