Марья-Леена Миккола - Анни Маннинен

Анни Маннинен еще не ходила в школу, но уже прочитала столько сказок, что сама чуть не превратилась в сказочное существо. Да и от природы она была особенным человеком. Ведь у нее были рыжие волосы и зеленые глаза, так что уже с пеленок было ясно, кем ей суждено стать. Однажды — ей было тогда лет пять, они с матерью зашли в бар Кайкконена выпить лимонаду — какой-то дяденька остановился перед ней, посмотрел долгим взглядом и прямо сказал:

— Когда эта девчонка вырастет, она будет колдуньей. Точно.

Анни жила с матерью и со старшим братом Лассе на самой отдаленной окраине города, на Казармимяки, что значит — на Казарменной горе, в правом крыле старого деревянного дома, на третьем этаже. Оттуда хорошо была видна река Лехиёки, бравшая свое начало где-то далеко, в глухих лесах. Еще из их окна были видны две заводские трубы и город, раскинувшийся вдали. Справа и слева зеленели луга и кое-где темнели леса. Анни очень любила деревья и цветы, но на Казарменной горе их почти не было, там рос только один клен да несколько рябинок, и поэтому Анни частенько странствовала по окрестным лесам. Там, в полном одиночестве, напевала она песенку, которую сама про себя сочинила:

Анни понимала всяких зверюшек, ей было с ними хорошо, и, надо сказать, звери ее тоже очень любили. Они, конечно, чувствовали, какие таланты в ней кроются, — потому часто и охотно приходили поговорить с ней. Женщины с их двора нередко видели Анни, нашептывающую что-то на углу возле дома или машущую руками на опушке леса, и говорили:

— Эта девчушка уж больно мудрена для своих лет. И с чего это она такая счастливая?

В этом женщины были нравы. Анни была счастлива. По-своему.

Но когда наступил август и в воздухе запахло приближающейся осенью, счастье Анни стало меркнуть. И однажды ранним утром девочка ощутила, что она нисколечко не счастлива. Ну ни капельки. Даже наоборот. Хотя безоблачное утро предвещало чудесный погожий день, у Анни были самые плохие предчувствия. Сегодня ей окончательно стало ясно, что через несколько дней начнется школа. Она поднялась в шесть часов, — Анни всегда вставала спозаранок, чтобы повидать маму до того как она уйдет на работу, — и сразу ей припомнились все ее невзгоды. Перво-наперво она порасстраивалась из-за того, что ее зовут Анни. Ну почему не Эдельхайд? Или хотя бы Аннина… Анни — так звали ее бабушку, а поскольку бабушка тоже была рыжей, то молодая мать Анни без лишних раздумий нарекла свою малютку дочь этим же простым будничным именем.

Анни аккуратно сложила ночную сорочку. Натягивая платье, она посокрушалась и о том, что у нее такие острые локти и такие тощие коленки! Они выглядели совсем непривлекательно.

И обиднее всего, что ее мама, старший брат Лассе и она сама так бедны; отец отправился куда-то далеко на север валить большие деревья, из которых делают целлюлозу на ближайшем заводе, что стоит на их реке. Перемалывая деревья, завод этот гудел, как гигантский орган, только вот отец все не возвращался, чтобы сыграть на этом органе. В том, что отец отправился на заработки на север, не было, собственно говоря, ничего плохого, многие другие отцы поступали точно так же. Но их отец сгинул как призрак; где-то там, на дальнем севере, он по-прежнему валит большие деревья, однако давно уже не посылает денег и даже не пишет…

— Какие-то еще напасти принесет мне этот день, — ворчала Анни, завязывая большие бантики на своих косичках-хвостиках. Настроение было ужасное.

Мать звенела посудой, ставя на стол тарелки для каши; она опять не выспалась, и вид у нее был полусонный. Мать была «варатон», что значило — «без средств к существованию». Это слово звучало так изысканно — «варатон», на самом же деле просто означало: бедная женщина без мужа, почти вдова. Мать ткала на фабрике полотно и получала за это «несколько пенни», как она сама любила повторять. Эти пенни уходили на питание и на квартирную плату за аренду комнаты со спальной нишей. Все комнаты этого дома на Казармимяки были до того переполнены фабричными рабочими и их детьми, что по ночам весь дом скрипел и жалобно стонал… Конфеты перепадали Анни и Лассе только изредка, и то их приходилось выпрашивать, как милостыню. Если они — Анни и Лассе — ныли целый час не переставая, то мама бросала им по марке, выкрикнув при этом, что она больше не может! Потом мама доставала порошок в белой бумажке, на котором было написано «Хота», или «Аспирин», или «При очень сильных головных болях», наливала воды и залпом проглатывала этот порошок. Мама всегда пила это свое лекарство при головной боли, и боль у нее выходила из головы. А вот у Анни боль так и оставалась внутри.

Когда за завтраком полусонные мама, Лассе и Анни доедали свою кашу, Анни заявила:

— Знаешь что, мама, я вообще не пойду в школу.

— Охо, что же ты собираешься тогда делать? — спросила мама, жмурясь и сладко позевывая.

— Мне совсем незачем ходить в школу, раз я и так уже умею читать и писать. Чего зря время тратить, — заявила Анни и наморщила свой лобик. — Я найду себе работу.

— Вот как, — удивилась мама и, прищурившись, пристально посмотрела на Анни.

Анни решила, что мама очень даже заинтересовалась ее намерениями, и продолжала:

— Я устроюсь личной секретаршей к богатому директору.

— A-а… Но все секретарши это взрослые тети, и они умеют печатать на машинке, стенографировать, пользоваться калькуляторами… — перечисляла мама.

— Ну-у, этому недолго научиться, — нетерпеливо оборвала ее Анни. — Если я накрашу губы и ногти и если у меня будут туфли, знаешь, такие с ремешками, то я сразу произведу хорошее впечатление и мне назначат хорошую плату, почасовую.

И тут у матери прорвалось:

— Хих-хи-хи-хи!

Она пыталась сдержаться, даже прикрыла рукой рот и сделала вид, что кашляет, но, не совладав с собой, в конце концов громко расхохоталась. Она так и заливалась смехом, раскачиваясь на своем стуле и вытирая глаза. Ей даже пришлось уйти в нишу, за занавеску. Было слышно, как она там глубоко дышит, стараясь успокоиться.

Анни онемела. Она была оскорблена в своих лучших чувствах. А тут еще и Лассе: ха-ха-ха! ха-ха-ха! Уж он-то умел погоготать. Его хохот особенно сильно обидел Анни, и она сердито зашептала:

— А ты-то, дурак, чего смеешься, сам ведь сказал мне: давай пойдем вместе тайком на работу, а в школу ходить не будем…

— Сама ты дура, — прошипел Лассе в ответ. — Про это ведь нельзя было говорить, надо было сделать все тайно, а потом только сказали бы, когда принесли бы домой первую получку. А теперь из этой затеи ничего не получится, ты все испортила.

И Лассе засмеялся еще громче. Он хохотал притворно, во всю глотку, чтобы и мама хорошо слышала, как ему весело:

— Хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха! Личная секретарша! А у самой ноги как спички! Ой, я умру со смеху! Хе-хе-хе-хе!

От пережитого потрясения Анни не смогла проглотить больше ни ложечки каши, еще остававшейся на дне ее тарелки. Но тут мама вышла из ниши; она была строгая и серьезная и сразу же велела Лассе прекратить свой смех. Ага, наконец-то мама поняла, что у Анни доброе сердце, что она хотела помочь ей деньгами. Но маме почему-то очень хочется, чтобы через неделю Анни пошла в школу. По ее словам, это была бы лучшая помощь. Да и закон не позволяет, чтобы дети не ходили в школу. Анни ничего не ответила, лишь слегка кивнула головой, уставившись потемневшим взглядом в свою тарелку.

Потом мама побежала на фабрику, а Лассе — на стадион, тренироваться. Он тренировался там с утра до вечера, во всех видах спорта, твердо решив стать чемпионом Финляндии хоть в каком-нибудь виде. А Анни не могла никуда побежать. Ей надо было вымыть посуду, подмести мусор с домотканых дорожек и полить цветы на окнах. И вот она моет посуду, подметает пол и все время ворчит про себя. Ну что это за жизнь для такой девочки, как она. У нее такая душа и вообще она такая особенная! Ей надо было бы ну хоть улететь с перелетными птицами на юг, как Пеукало-Лийза — девочка с ноготок. И наверно со временем она и научится летать, когда станет настоящей ведьмой. И уж, конечно, она не превратится в злую и некрасивую бабу-ягу, нет, она станет прелестной молодой колдуньей, с развевающимися рыжими волосами, в длинном зеленом платье, и звать ее будут Эдельхайд. Вот ее мама, светловолосая и синеглазая, похожа на Повелительницу Лесных Духов, а мамина подружка по фабрике Мирья Аалтонен, черноволосая модница, на Королеву Ночи. А вот она, Анни, будет Эдельхайд. Она, Эдельхайд, шла бы среди папоротников, и все они сразу расцветали бы, как в ночь на Иванов день… И тогда бы пришли в действие все таинственные, скрытые чары природы!