Наевшись до отвала, Боб ссыпал оставшиеся сладости в портфель и ушёл, напевая:
Я — толстый, важный господин. У всех в большом почёте… Через неделю он снова наведался к Тыкве. И опять она кормила его сладостями. А он ей обещал всё устроить и уладить.
Прошёл день, и Боб Бобыч опять постучал в знакомые ворота. Послышалось злое щёлканье скорпионовых клешней.
Боб постучал ещё раз, ещё. Ворота не отворялись. Тогда он принялся барабанить в них тростью. И вот тяжёлые створки ворот медленно, со скрипом распахнулись.
Но едва Боб Бобыч вошёл во двор, как на него набросилась целая свора скорпионов. Тыква стояла на крыльце и подзадоривала их: — Жальте его! Пусть знает, как чужие сладости лапать! Как бедных женщин обманывать!
Разъярённые скорпионы уже нацелили свои ядовитые жала. Боб ткнул тростью в одного скорпиона, кинул портфель в другого, а сам подпрыгнул, схватился за ветку и повис, болтая ногами.
Сучок, на котором болтался Боб Бобыч, затрещал. Боб изо всех сил качнулся, кувырком перелетел через забор и ну улепётывать.
С тех пор он не бывал в особняке Тыквы. Да ещё пришлось ему заводить новые портфель и трость,
А Тыква по-прежнему выращивала у себя в саду и на огороде леденцы, монпансье, лимонные дольки и другие сладости.
Каждое утро Тыква собирала поспевшие сладости в корзины. Жан Баклажан относил корзины в тележку и вёз её на базар.
Тыква проверяла замки на дверях дома, подвала, сарая, погреба… Да разве перечислишь все замки во владениях Тыквы! Там всё запиралось. Затем она привязывала к поясу связку ключей и вслед за Жаном Баклажаном шла на базар продавать сладости.
Огромный рот Тыквы растягивался в улыбке, и она пела: Мой Скорпион, не подпускай К воротам никого. Прохожего клешнёй хватай И жаль скорей его. Охо-хо-хо-хо! Охо-хо-хо-хо! Скорее жаль его! Я всем умею торговать — Могу продать Луну. Смогу любого обсчитать, Любого обману. Охо-хо-хо-хо! Охо-хо-хо-хо! Любого обману! Друзья мне вовсе не нужны, Ну что от них за прок? Лишь были б сундуки полны Да полон кошелёк.
Седоголовый учитель Одуванчик одиноко сидел на скамеечке возле школы. Он был стар и потому любил погреться на солнышке. Разморённый ласковым солнечным теплом, старый Одуванчик закрыл глаза и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, тихонько напевал:
Стар я стал, Стар и сед. Повидал Много бед. Много горя Пережил. Будто море Переплыл!.. Только сроду Не хандрил. В непогоду Не хандрил. От невзгоды Не хандрил И не буду…
Одуванчик допел песню; его белая голова бессильно поникла, и он уснул.
— Тише, — шёпотом предостерегали друг друга прохожие, — нашучитель спит.
А находчивый Перчик тут же написал и вывесил на обоих концах улицы большущий плакат-объявление:
ПРОШУ не разговаривать, не петь, не смеяться! Т и-ши-на!
И все соблюдали тишину. Потому что очень уважали старого Одуванчика.
Вдруг над тихой улочкой пронёсся крик:
— Пожар!
Улица моментально наполнилась горожанами. В эту пару Тыква возвращалась с базара. Заслышав шум, она остановилась. Стёрла пот с пухлых щёк и устало спросила пробегавшего мимо Водяного Ослика:
Горит, что ли?
Горит, — ответил тот на бегу.
Далеко?
Далеко.
Что горит-то?
Тыквин особняк.
Что? Тыквин особняк? Так это же мой особняк! Я горю! Ой, горю! Спасите! — И затрусила к своему дому.
У ворот Тыквиного особняка — целый полк травинок и огромная толпа горожан. Перчик и Пахтачок изо всех сил колотили по замкам, но никак не могли их сбить.
— Стойте! — закричала, подбегая, Тыква. — Не ломай. Я отопру. Трясущимися руками она долго выбирала нужный ключ. Сунула его в замок, а он не лезет.
Не тот, — буркнула Тыква и опять принялась за поиски ключа. Из толпы кричали:
Ломай ворота!
Дом сгорит!
— Ишь вы, умники, «ломай»! — ворчала Тыква. — За всё денеж-ки плачены.
Она вставила ключ, да снова не тот, и он завяз в замочной скважине.
Над крышей особняка взметнулось яркое оранжевое пламя, а Тыква всё ещё возилась с ключами. Наконец замки были отперты, и ворота распахнулись. Травинки кинулись к колодцу. Но на крышке колодца тоже висел большущий замок. А тут ещё сорвавшиеся с цепи скорпионы как ошалелые метались по двору, кидаясь на всех.
Пока травинки ломали замки да разгоняли скорпионов, пока уговаривали Тыкву срубить несколько деревьев, чтобы легче было тушить, пожар разгорелся вовсю.
И хотя травинки и горожане работали на славу, а водяные ослики сбились с ног, поднося воду, дом всё-таки сгорел…
Когда ночью двор погорельцев опустел и хозяева остались одни, Тыква приказала Баклажану:
Иди-ка, Жан, запри ворота на засов да припри их бревном.
Чего у нас воровать? Остались забор да ворота, — проворчал Жан Баклажан.
Болван! Всё моё богатство в подвалах целёхонько. Теперь меня все будут жалеть. Все будут помогать. Там дадут, у того выпрошу. Выстрою дом — не чета этому. Весь из железа сделаю или из чугуна, чтобы не горел. И скорпионов заведу механических. Бронированных. Хорошо бы с пушками. И чтобы ничего не боялись. А то разве это скорпионы? Все разбежались, не докличешься. Придётся сегодня самим и двор и сад стеречь.
Жан молчал.
Чего ты молчишь? — накинулась на него Тыква. — Тебе бы только поспать. Будем сегодня по очереди сад караулить. Сначала я посплю, а ты посторожишь. Потом ты посторожишь, а я посплю.
Ладно, — согласился Жан Баклажан. — Ложись. Спи. А я буду бодрствовать. — И, ткнувшись головой в колени, захрапел.
О проклятие! — простонала Тыква. — Не муж, а сонная муха. Слушай, Жан. Да проснись же ты наконец! Иди в сарай. Там есть капканы. Расставим их в саду. И тогда спи. Если какой вор и заберётся в сад, он капкана не минует.
Вдвоём они быстро расставили капканы, привязали их к деревьям, насторожили, а сами улеглись спать.
Проснулась Тыква среди ночи. Прислушалась. Жан храпит на траве.
Вдруг её чуткое ухо уловило еле внятный шорох. Вздрогнула Тыква, голову приподняла, в темноту всматривается. Шорох повторился. Хрустнул сучок. «Воры», — решила Тыква. Мужа будить без толку. Схватила Тыква дубинку и, крадучись, пошла в сад. «Ага. Вот он где прячется», — подумала Тыква, увидев неясную тень. Вскинула дубинку. Сделала шаг в сторону, а её кто-то хвать за ногу! Да так крепко схватил, что Тыква, не охнув, повалилась на землю.
Тут её и за руку кто-то цап!
— Жан! — заголосила Тыква. — Скорей на помощь! Воры!
Вскочил Жан. Со сна ничего понять не может. Наконец разобрался, что на жену воры напали. Схватил палку да и кинулся на голос жены. Пробежал несколько шагов, а его кто-то как схватит за ногу. Кувыркнулся Жан и взревел:
— Грабят!
Вот и понеслось над сонным ночным городом:
Караул!
Грабят!
Спасите!
Такой переполох поднялся! К особняку целая толпа сбежалась. Стучат в запертые ворота, а из-за них слышится:
Убили!
Караул!
Перчик, недолго думая, перемахнул через высокий забор.
Вслед за ним перелезли Пахтачок и целый взвод травинок. А когда из-за облака выплыла луна и осветила сад, все увидели презабавную картину.
На земле, попав рукой и ногой в капканы, лежала Тыква. Невдалеке от неё, прижавшись животом к дереву, размахивал руками Жан Баклажан. Одна нога Жана застряла в капкане. Бедный Баклажан топал свободной ногой, махал руками, стараясь как-то унять боль.
Только на рассвете разошлись горожане по домам.
— Тревога! Тревога! Все сюда!
Это маляр Горошек бежал вдоль улицы и кричал что есть мочи. Скоро все горожане сбежались на центральную площадь. Они окружили Горошка, тормошили его, расспрашивали.
— Вышел я за город, — рассказывал Горошек, — присел отдох-нуть. Пригрелся на солнышке и задремал. Проснулся от шороха. Открыл глаза и увидел Мышь.
Все ахнули. Теснее сбились в кучу и затаив дыхание слушали маляра.
— Кинулся я к городу, а она — за мной. Догоняет, вот-вот зубамисхватит. Бросил я ей шапку, потом куртку. Пока она их грызла, яна бугор взбежал. А когда оглянулся. Ох…
Горошек покачнулся и едва не упал. Его подхватили под руки. Подбежал Водяной Ослик с бурдюком свежей студёной воды. Горошек глотнул водицы и, еле ворочая языком, договорил:
— Когда я оглянулся, увидел несметные полчища мышей. Онисо всех сторон ползут к городу. Мы погибли!
Что тут началось! Поднялся крик, плач, гомон. Тётя Тыква в это время сидела в базарном ряду, торговала сладостями.
Заслышав шум, она встревожилась:
Батюшки, не воры ли?
Улепётывай отсюда! — крикнул ей, пробегая мимо, Водяной Ослик. — На город напали мыши!
Мыши! — ахнула Тыква, закатив глаза. — Они же съедят мои сладости!
