Много-долго не прошло, вернулись семеро братьев в стойбище Улькер-каана. Они поставили ветвистые маральи рога против серебряной двери золотого шатра, как две коновязи. Аркыт-мешок для кислого молока, сшитый из маральей шкуры, они положили к ногам хана. Плотной тучей расстелился аркыт, половину неба закрыв.
Улькер-каан, восседавший на золотом фоне с тремя ступеньками, на подарки даже не взглянул, в лицо братьям он не смотрит. Один глаз к луне скосил, другой к солнцу:
— Сам я охоты вашей не видал, песни о подвигах ваших не слышал. Подождем остальных охотников.
Прежде всех уехавший семиголовый Дьелбеген-людоед вернулся через семь лет. Через десять лет спешился у шатра Темир-Мизе богатырь. Вместе с ним прискакал Кобон-Очун силач. Лица их были, как земля, черные, песок скрипел на зубах.
Улькер-каан вздохнул, голову опустил, глаза его туманом заволокло:
— Свою дочь, Алтын-Солоны, я тому отдам, кто самую красивую сказку споет.
— Я, я спою-у-у! — заревел на семь голосов Дьелбеген.
От его пения птицы слетели с насиженных гнезд, звери, детенышей своих покинув, ринулись в разные стороны, скот умчался с голубых небесных пастбищ.
— Однако вы очень плохо поете, — сказал Улькер-каан, — замолчите, пожалуйста. Белого скота нашего не гоните, жителей наших не пугайте, стойбище наше не разоряйте.
Дьелбеген от стыда синим стал, как его синий бык. Быстро вскочил в высокое седло и умчался.
Теперь запел свою сказку молодой Темир-Мизе богатырь. Вместе с ним пел и Кобон-Очун силач.
От унылой этой песни, от тоскливых голосов птицы на лету, звери на ходу уснули.
— Ваша сказка совсем никудышная, — рассердился Улькер-каан, — сейчас же замолчите.
Кобон-Очун и Темир-Мизе друг на друга не смотрят, собираются, снаряжаются, по домам спешат.
Шестой брат взял в руки звучный топшур, пальцами тронул струны, грустную песню протяжно запел.
Пугливые птицы к стойбищу прилегли, слушают. Дикие звери прибежали, слушают. Деревья, хвоей не шелестя, слушают. На сухостое почки свежим соком налились, кожура треснула, молодые листья к певцу, как к солнцу, потянулись, Теплый-теплый дождь на стойбище пал. Теплый-теплый ветер повеял, солнце выше поднялось, и семицветная радуга на плечи певца встала.
Слов нет — рассказать, до чего красивая была эта песня.
На далекие созвездия смотрел Улькер-каан, эту сказку слушая, этой песне внимая.
Колени его ослабли, нижняя губа вытянулась, слезы на бороду падают. Четыре дня слушал, головы к подушке не приклоняя:
— Нет, этих семерых братьев я не могу победить…
И тут, в одежде, сотканной из лунного света, вышла сама Алтын-Солоны, стройная, как игла.
Седьмой брат на правое колено пал, за правую руку Алтын-Солоны взял:
— Мы двое один костер на земле разожжем.
— Один шатер поставим, — отозвалась Алтын-Солоны и вместе с братьями стойбище отца своего покинула.
Улькер-каан нижнюю губу до крови прикусил, ногой топнув, лодыжку свихнул.
Горькие слезы Улькер-каана падают на землю густым дождем. Из глаз рвутся молнии, голос громом грохочет:
— Этих семерых братьев жестоко я покараю.
А братья в просторном аиле пируют, песни поют. Они справляют свадьбу младшего и Алтын-Солоны.
Вдруг с неба посыпался огненный град, упало жаркое звездное пламя.
— Ой, братья мои, — вскричал младший, — на нас идет небесное войско!
Старший брат поднял ледяную вершину горы Белухи, и братья укрылись за ледяной стеной.
Огненный град обрушился на ледник и стучал не переставая, белое звездное пламя бушевало не умолкая, и бурные реки талой воды побежали со стен ледяного аила.
— Алтын-Солоны! — гремел Улькер-каан. — Сейчас же домой вернись!
— Отданная человеку, я с людьми не расстанусь, — ответила Алтын-Солоны.
Тут с неба звезды, как мошкара, посыпались, земные угодья поджигая.
Братья сурово наверх посмотрели:
— Не даете нам на земле жить? Хорошо! Мы пойдем к вам на небо.
Алтын-Солоны, светлая звездочка, ни на шаг от своего мужа не отступила.
Поднялись на небо и встали развернутым строем Семеро братьев[10], и рядом с седьмым — верная Алтын-Солоны.
Открыто отнять дочь Улькер-каан не смеет, все хочет он со своим воинством зайти с тыла. Но братья всегда настороже, всегда поворачиваются лицом к Улькеру.
Так вечными противниками стоят они на небе друг против друга.
Ер-Боко-каан и сирота Чичкан
Давным-давно на холмистом Алтае жил хан Ер-Боко-каан. Скота у него, как муравьев в муравейнике, хоть три дня считай — не сосчитать. Добро его ни в какой шатер не спрячешь: сундуки вокруг стойбища, словно горы, — половину неба закрыли.
Сам Ер-Боко-каан толстый был, как старый кедр, — в четыре обхвата. Глаза его запухли, будто веки пчелами ужалены, губы лоснились от жирной пиши. Бока его ночью на мягком мехе нежились, днем хан надевал шубу, крытую черным шелком, на поясе — нож в золотых ножнах, кисет, шитый черным бисером. Ноги обуты в красные кожаные сапоги, на голове высокая соболья шапка с серебряной кистью.
Когда Ер-Боко-каан стоял, он одной рукой усы гладил, другой — в бок упирался:
— Есть ли на земле хан могучее меня?
— Видать не видали, слыхать не слыхали, — отвечали все кругом.
Но вот, однажды, ехал мимо стойбища на маленьком кауром коне сухой, как осенний лист, старичок Танзаган.
— Эй, древний старик, — крикнул ему Ер-Боко-каан, — есть ли на свете кто могучей меня?
— Видать не видал, а слыхать слыхал. У истока семи рек, говорят, на подоле семи гор есть глубокая, в семьдесят сажен, пещера. В этой пещере живет спереди желтый, сзади черный медведь. Вот кто силен, говорят, вот кто могуч!
Сказал так, прутиком каурого конька стегнул, и нет старика, будто его и не было. Там, где стоял каурый конь, — трава примята, куда ускакал — следа не видно.
— Э-э-э-эй! — закричал Ер-Боко-каан. — Эй! Силачи мои, богатыри и герои! Изловите медведя, сюда приведите. Здесь, в моем белом шатре, на цепь его посажу. Захочу — вокруг костра бегать заставлю, захочу — на костре изжарю. Без медведя домой не возвращайтесь: вас всех казню и детей ваших не помилую.
Вздрогнули могучие воины, их бронзовые доспехи зазвенели. Не смея спиной к хану повернуться, пятясь, вышли они из белого шатра.
Ходили по долинам, по горам, нигде истока семи рек не нашли, семи гор, из одного подола поднявшихся, не видели, пещеры глубокой, в семьдесят сажен, не отыскали. Воду рек и озер взбаламутили, лес подожгли, но медведя, спереди желтого, сзади черного, не встретили.
Повернули коней, едут обратно. Еще издали, стойбище увидав, спешились, коней в поводу повели, сами пешком пошли. Ханский шатер увидали — на колени опустились, ползком поползли. Впереди них малые ребята без шапок, милости у хана просить они не смеют, позади старики в длинных шубах, умолять хана они не отваживаются.
У белого шатра все как один лицом к земле припали.
В гневе Ер-Боко-каан, как гром, загремел, как железо, засверкал. Распахнул золотую дверь. Через серебряный порог перешагнул и вдруг споткнулся. Это ему под ноги кинулся пастушок-сирота по прозванию Чичкан-Мышонок:
— Великий хан, богатырей своих пожалейте, детей малых простите, стариков уважьте.
Две любимые жены подхватили хана под обе руки, два свирепых палача схватили Чичкана за обе ноги.
— В кипящий котел его бросьте, — кричит хан, — кровь выцедите, мясо искрошите, кости истолчите! Если ты, Чичкан-Мышонок, жить хочешь, медведя сюда приведи!
И пошел Чичкан сам не знает куда. Обратно вернуться не смеет, в сторону с прямой тропы ступить не решается. Позади бурлят взбаламученные реки, впереди подожженный лес горит.
Рыбы из воды на берег прыгают, лягушки с берега в воду скачут, птицы из горящего леса вылетают, звери убегают, змеи уползают, только один маленький медвежонок на дереве сидит, плачет. Наверху ему страшно, а спрыгнуть еще страшней.
Чичкан влез на дерево, снял медвежонка, вынес его из огня и отпустил, а сам дальше пошел.
Идет, дня не видя, ночи не замечая. Так шел, пока от голода и жажды не свалился. Упал и видит — нависла над ним скала, на скале, как две слезы, две росинки висят. Открыл рот Чичкан, росинки упали ему на язык. Едва проглотил, как сразу понял, о чем между собой два ворона говорят.
— Карр, что ты тут делаешь, брат мой?
— Кар-кар, человека сторожу, смерть его жду, будет мне пожива.
— Кра-а… А я на болото полечу, там жеребенок увяз, каррр!
Один ворон на болото полетел, другой на скале остался.
«Нет, не дам жеребенку пропасть», — решил Чичкан, встал и пошел к болоту.
А впереди коростель бежит, дорогу указывает.
Тут и ворон со скалы поднялся, крыльями захлопал, закричал:
— Карр, брат мой! Человек умирать не хочет.
