И правда, на его душѣ сдѣлалось и теплѣе и веселѣе.
И сталъ онъ готовиться къ тому случаю, чтобы этимъ источникамъ правды выложить правду о собственныхъ страданіяхъ.
А время шло да шло, и случая къ тому никакого не представлялось. Издали то еще на источники правды можно было смотрѣть, а вотъ поближе къ нимъ, какъ-никакъ, а не добраться. И близко,— да далеко. И видно, да не слышно. Но что еще всего хуже казалось по временамъ Мустафѣ, это то, что эта самая высшая правда свѣтить-то свѣтитъ, а грѣть то не грѣетъ. Да и то еще неизвѣстно, что свѣтитъ — сама она или на груди ордена. А впрочемъ обо всемъ этомъ особенно безпокоиться не зачѣмъ, въ Коранѣ не даромъ сказано, что если «гора не подойдетъ къ пророку, то пророкъ пойдетъ къ горѣ». Торопиться особенно некуда,— можно и подождать. Однимъ словомъ, надо погодить.
Впрочемъ, на этотъ разъ ожиданія не очень удручали Мустафу. Жить и ждать было даже очень пріятно. Жилось ему куда лучше, чѣмъ на огородѣ Рустема-паши. И каморка для жилья была лучше. Въ ней могъ бы безъ всякой тѣсноты помѣщаться не только одинъ Мустафа, но и жена его Хадиджа. Даже и сыновьямъ его хватило бы мѣста. Мустафа нашел среди садовниковъ одного грамотнаго человѣка, и тотъ написалъ, по его просьбѣ, письмо къ Хадиджѣ, чтобы та бросила всякія дѣла и поскорѣе пріѣзжала въ тотъ городъ, гдѣ ея мужъ живетъ. Мѣста для жилья и ѣды у него и для нея хватитъ. И правда, ѣда была очень хорошая. Недаромъ Мустафа видѣлъ на дорогѣ цѣлые обозы, которые везли къ султанову двору разные припасы. Этихъ обозовъ хватило бы на цѣлое войско, а на придворныхъ султановыхъ все-таки не хватаетъ. Одно только смущало Мустафу: у него почти не было никакой работы. Къ этому онъ былъ вовсе непривыченъ — никакого обязательнаго дѣла у него нѣтъ, а ѣда есть. И радъ бы онъ иной разъ поработать, да другіе останавливаютъ, говорятъ: «ты будешь работать,— и намъ тогда нужно, а этакъ отъ работы скоро помрешь». Выходило такъ: жить то можно, а работать нельзя. Смущался, смущался Мустафа, а потомъ привыкъ и смущаться пересталъ, рѣшилъ, что такъ и подобаетъ. Гдѣ же этому и быть, какъ не около самыхъ источниковъ самой настоящей правды. И въ ожиданіи удобнаго случая поговорить съ источниками правды, сталъ Мустафа мечтать да разсуждать. Разсуждалъ онъ и о томъ, что воля Аллаха, быть можетъ, всегда, а, быть можетъ, и не всегда бываетъ волей Аллаха. Разсуждалъ онъ и о томъ, что коли иной разъ Аллахъ допускаетъ наказывать человѣка за куриную вину, зато еще больше терпятъ курицы по винѣ людей. Разсуждалъ Мустафа и о многомъ. И о томъ, что онъ понималъ, и о томъ, чего вовсе не понималъ. Въ памяти у него вертѣлись мудреныя слова, которыя когда то говорилъ ему факиръ: «вѣдь солнце грѣетъ и свѣтитъ не для одного кого-нибудь, а для всѣхъ и каждаго. Вѣдь оно достояніе общее. И воздухъ тоже и, вода тоже. Пей ее, кому сколько нужно и кому сколько хочется. Нѣтъ такого человѣка, которому бы не приходилось ни пить и не дышать, потому что ужъ всѣ люди такъ устроены. То же самое и насчетъ ѣды». Такъ говорилъ факиръ, а Мустафа, лежа гдѣ нибудь на травѣ подъ деревомъ, какъ-то противъ своей собственной воли продолжалъ да продолжалъ мысли факира.
— Такъ и для ѣды. А ѣда то вѣдь не на воздухѣ растетъ. Она или на четырехъ ножкахъ звѣремъ по землѣ бѣгаетъ, или птицей надъ землей летаетъ. Да и птица не можетъ все-таки обойтись, чтобы гдѣ нибудь да не сѣсть на землю. Или ѣду выпираетъ мать сыра земля въ видѣ плодовъ земныхъ. Значитъ, коли нужна ѣда, нужна мнѣ и земля. Безъ нея не можетъ быть ѣды. Да и какъ иначе. На то я и человѣкъ. Ужъ на какомъ нибудь мѣстѣ каждый человѣкъ стоять, лежать и сидѣть долженъ. Коли родился, такъ значитъ, тебѣ мѣсто на землѣ должно быть непремѣнно отведено, и земля тебя сбросить со своихъ плечъ уже не можетъ. А коли такъ, значитъ, еще до рожденья положено, что для каждаго человѣка долженъ найтись такой уголокъ на землѣ, гдѣ бы онъ могъ пахать и сѣять, и своими руками себѣ ѣду добывать. Безъ этого никакъ невозможно. Это вѣдь куда лучше, чѣмъ у другихъ ѣду просить или отнимать явными или тайными способами. Живи и корми себя своими собственными руками,— это и есть жизнь.
И по цѣлымъ часамъ лежалъ Мустафа на брюхѣ подъ деревомъ султанова огорода и мечталъ о томъ, «какъ бы это было хорошо, если бы его грядка, которую онъ своими руками обрабатывалъ, и въ самомъ дѣлѣ была бы его собственная, пока онъ ее своими руками обрабатываетъ; пересталъ работать — и передалъ ее кому нибудь,— работай, молъ, и ты, и тоже живи такимъ же самымъ способомъ».
— Да я бы,— думалъ Мустафа,— и не одну бы грядку вскопалъ, а цѣлыхъ сто грядокъ, если бы не на другихъ, а на себя работалъ. Да я бы такъ развернулся,— только держись. И куръ бы завелъ, и коровъ бы завелъ, и овецъ, и лошадей. Да я бы такъ зажилъ, что только бы Аллахъ на меня радовался. И сына бы Надира изъ солдатчины вызволилъ. И сыну бы Гассану не далъ мыкаться по городамъ да по фабрикамъ,— всю бы родню къ себѣ притянулъ, и вотъ бы какъ мы всѣ зажили!
* * *
И мѣсяцъ прошелъ, и два мѣсяца прошли. А выложить свои жалобы самимъ источникамъ правды все таки Мустафѣ не удалось. Случая такого все время не было. Не всѣ еще ему нравы и обычаи были извѣстны. Рѣшилъ онъ какъ нибудь пробраться въ тотъ самый покой, гдѣ султанъ Абдулъ важными дѣлами государственными занимается. Былъ такой весь раззолоченный покой во дворцѣ, въ которомъ султанъ просиживалъ часовъ по восьми въ сутки, потому что опредѣлилъ себѣ восьми-часовой рабочій день. Тогда во всемъ дворцѣ начинался разговоръ: «тише, тише! Повелитель правовѣрныхъ работаетъ! Другіе живутъ да веселятся, а онъ одинъ работаетъ». И вотъ рѣшилъ Мустафа пробраться въ этотъ самый покой, прежде всего къ самому султану, а потомъ такимъ же тайнымъ способомъ побывать у Абдула великаго муфтія и Абдула великаго визиря.
— Была не была,— думалъ Мустафа,— а все таки дѣло свое сдѣлаю, что бы изъ этого не вышло. Пускай потомъ хоть голову рубятъ.
И сталъ онъ настойчиво изучать ходы и выходы. Нашелъ какую то лазейку на чердакъ. Туда забрался ночью невидимо для всѣхъ. Отыскалась въ потолкѣ отдушина, откуда все видно и слышно, что внутри комнаты дѣлается. Прильнулъ глазомъ и ухомъ къ этой отдушинѣ и сталъ смотрѣть и слушать.
Въ положенный часъ распахнулись двери султанова покоя. Вошелъ султанъ и сѣлъ на золотыя, расшитыя шелками, подушки. Побѣжали слуги туда-сюда. Великое множество слугъ, цѣлое полчище. Поставили передъ султаномъ низенькій столикъ, разукрашенный жемчугами и брилліантами, перламутромъ и рубинами. Прежде, чѣмъ столикъ былъ поставленъ передъ султаномъ, онъ перешелъ изъ рукъ въ руки двадцати двухъ султановыхъ слугъ, такъ чтобы у всѣхъ у нихъ было одно и то же важное дѣло—прислуживать повелителю за столомъ. Поставили столикъ, стали носить кушанья. Поставили одно кушанье передъ султаномъ,— тотъ, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, принялся за ѣду. Около него стоялъ съ почтительнымъ видомъ великій визирь. По другую сторону стоялъ самъ муфтій. Три источника правды были рядомъ одинъ около другого. Султанъ кушалъ, другіе два прислуживали. Слуги изъ рукъ въ руки торжественно передавали кушанье за кушаньемъ, а султанъ торжественно ѣлъ. Мустафа сверху видѣлъ, какъ раздуваются щеки повелителя правовѣрныхъ и какъ онъ запиваетъ вкусную ѣду такимъ же вкуснымъ виномъ, и какъ передъ каждымъ кушаньемъ великій муфтій это кушанье благословляетъ, а послѣ каждаго глотка вина султановъ грѣхъ противъ Корана отпускаетъ. А визирь дѣлаетъ большое важное дѣло: онъ пробовалъ каждое кушанье передъ тѣмъ, какъ султанъ принимался за ѣду. Это кушанье подносилось султану подъ золотымъ и серебрянымъ колпакомъ, и къ тому же запечатаннымъ особой печатью, на случай, чтобы въ немъ не было какой нибудь отравы, или иного чего вреднаго. Суетились слуги, пошевеливались великiй муфтiй и великiй визирь, а султанъ сидѣлъ да сидѣлъ, и кушалъ да кушалъ. И дѣлалъ онъ это не торопясь, съ передышками, съ важнымъ видомъ, торжественно. И одно кушанье кушалъ, и другое, и третье, и десятое, и пятнадцатое. За второе принимался, когда послѣ первагопроголодался. Пятнадцатое ѣлъ, когда ужъ послѣ десятаго успѣлъ отощать. И кушалъ да кушалъ, кушалъ да кушалъ, пилъ да запивалъ. А Мустафа все смотрѣлъ да смотрѣлъ. Сначала онъ умилялся, потомъ удивлялся, потомъ и самъ ѣсть захотѣлъ. И сталъ проклинать самого себя, что никакой ѣды съ собой на чердакъ не взялъ. Потомъ Мустафѣ стало надоѣдать все на одно и то же смотрѣть. И стали появляться у него въ головѣ мысли:
