На первый план выступал крестьянский вопрос, господствовали антикрепостнические настроения, не умолкали сочувственные разговоры и воспоминания о декабристах, Герцене, Белинском; критиковали царскую цензуру, горячо обсуждали вопросы текущей театральной и литературной жизни, высмеивали мракобесие деятелей русской церкви. Как отметил Герцен, в щепкинских рассказах «пробивается какая-то sui generis струя демократии и иронии»[921]. Так, в «Дневнике» с пометкой 1862 г., август, Афанасьев поместил рассказ Щепкина, как он исповедовался, с таким заключением рассказчика «... и всем тем, что я сделался лучше, нравственнее, признаюсь — я обязан не церкви, а театру»[922].
М. С. Щепкин и его сын Николай Михайлович, ездивший в 1857 г. к Герцену, и некоторые из их близких знакомых находились под наблюдением полиции. Об этом свидетельствует документ, доставленный неизвестным осведомителем в 1858 г. московскому губернатору графу Закревскому[923].
Преклоняясь перед Щепкиным как артистом и демократом, противником крепостного права, Афанасьев не был равнодушен к его политическим колебаниям и заблуждениям, проявлявшимся в 1862—1863 гг. во взглядах на такие события, как польское восстание, пожары и аресты, «студенческие беспорядки». В связи с этим мы находим запись в «Дневнике» Афанасьева: «Пошли писать против Герцена и Катков и Павлов; а увлеченный этим М. С. Щепкин изъявил желание напечатать свое письмо, которое писал к Герцену, кажется, в 49 году, с наставлениями, как ему вести себя. Странный человек. Артист, и талантливый, сердце у него доброе, но ведь образования, а особенно политического у него никогда не бывало. К чему же соваться туда, где едва ли что понимаешь?»[924]. Кроме дома Щепкиных, члены «Московского кружка» время от времени встречались у Кетчеров, а по субботам регулярно у общего знакомого известного московского доктора П. Л. Пикулина, завзятого театрала и драматурга. Афанасьев в своем «Дневнике» от 12 марта 1859 г. записал: «Пекулин человек добрый, благородных убеждений и в настоящее время один, около которого собирается кружок порядочных людей. Не будь его суббот, пожалуй бы, с иными и в полгода не увиделся бы ни разу»[925]. Несколько раз Пикулин ездил к Герцену. В связи с возвращением Пикулина в начале 1856 г. из Лондона Афанасьев писал тогда Е. И. Якушкину в Иркутск: «Пекулин воротился из-за границы и привез много рассказов о нашем приятеле, у которого прогостил две недели»[926]. Под «приятелем» подразумевался не кто иной, как Герцен.
Как и все члены «Московского кружка», Афанасьев преклонялся перед революционным героизмом декабристов. В августе 1857 г. он писал в «Дневнике» по поводу смерти отца Евгения Ивановича — декабриста И. Д. Якушкина: «Жаль его; в этом старике так много было юношески-честного, благородного и прекрасного... Еще теперь помню, с каким живым одушевлением предлагал он тост за свою красавицу, то есть за русскую свободу, и с какою верою повторял стихи Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, заря пленительного счастья»[927]. В Дневнике проявились также симпатии Афанасьева к петрашевцам[928].
Особенно большой интерес представляют имеющиеся в «Дневнике» Афанасьева суждения о реформе 1861 г. и связанных с нею крестьянских восстаниях. В условиях революционной ситуации конца 50-х — начала 60-х годов, когда произошло резкое размежевание между либералами и революционными демократами по крестьянскому вопросу, он отрицательно отнесся к либеральным реформаторам типа Б. Н. Чичерина, С. М. Соловьева, И. К. Бабста и М. И. Дмитриева, о которых насмешливо отозвался в письме к Пекарскому от 31 октября 1861 г.[929] В «Дневнике» он язвительно замечает и об умеренном проекте К. Д. Кавелина: «Кавелин слишком уж заботится о помещичьем освобождении»[930]. Иронизируя по поводу того, что в мировые посредники назначают не таких, каких следовало бы, Афанасьев пишет Е. И. Якушкину: «Вообрази, что в число их попал Павел Кавелин — крепостник и закостенелый фанатический поклонник всего отсталого. Хорошо станет он действовать»[931]. Разделяя позиции радикального крыла русского общества, Афанасьев полагал, что крепостные должны получить свободу вместе «с землею и с усадьбами»[932].
Явно сочувствуя взбунтовавшимся крестьянам, подробно, с мрачной иронией описывает Афанасьев в «Дневнике» жуткую картину расправы в 1861 г. карательных войск над жителями деревни Масловка Воронежской губернии: «Одиннадцать человек остались убитыми, человек 60 насчитывается раненых, лица и головы их безобразно исковерканы. Во время этой свалки бабы пришли с ухватами, рогачами и проч. на пикет, поставленный у расправы, сняли его. Одному солдату прокололи брюхо. Других ранили. После того начался военный суд и наказание сквозь строй ... Губернатор получил за эти успешные меры высочайшее благоволение»[933]. Весьма сходные с имеющимися в афанасьевском дневнике сведениями корреспонденции о происходивших в России крестьянских волнениях и студенческих «беспорядках» печатались тогда в герценовском «Колоколе». Вместе с тем в «Колоколе» и в пятой книге «Полярной звезды» печатались революционные листовки и воззвания «К молодому поколению», отрывки из которых приводит Афанасьев в «Дневнике», так же как революционные песни Рылеева и Н. Бестужева («Ах, тошно мне», «Царь наш немец русский», «Уж как шел кузнец») и другие нелегальные стихотворения[934].
Все это наводит на предположение, что Афанасьев был причастен к доставке Герцену не только исторических, литературно-художественных материалов, но и сведений о современных революционных событиях. В. И. Порудоминский обратил внимание, что как раз «вскоре после возвращения Афанасьева из путешествия» в изданиях лондонской Вольной типографии появились материалы, которые прежде хранились в тетрадях и дневниках Афанасьева[935].
Придерживаясь твердых демократических воззрений, убежденный противник крепостников и «крикунов-либералов», ставших «более чем умеренными»[936], Афанасьев тяготел к Герцену, но настороженно и весьма предвзято относился к Чернышевскому. В «Дневнике», выражая свои впечатления от поездки в Петербург весной 1862 г. он отрицательно отозвался о влиянии Чернышевского на молодежь[937].
Летом 1862 г. Чернышевский был арестован и заключен в Петропавловскую крепость, а вскоре затем было возбуждено судебное преследование подозреваемых в личных связях с Герценом, и разразилась беда над Афанасьевым. Хотя учиненный на квартире Афанасьева обыск ничего предосудительного с точки зрения властей не обнаружил и они вынуждены были не привлекать его к суду по делу 32-х, обвиненных в сношениях с революционной эмиграцией, — последовали представление председателя следственной комиссии по данному делу А. Ф. Голицына на имя царя и высочайшее указание, касавшееся лично А. Н. Афанасьева. Сообщая царскую резолюцию министру иностранных дел, Голицын отметил: «... чиновник этот, т. е. Афанасьев, по месту своего служения может содействовать неблагонамеренным людям к приобретению из архива таких документов, которые без разрешения правительства открыты быть не могут. Я предоставлял это обстоятельство на высочайшее государя императора благоусмотрение и полагал обратить на оное внимание непосредственно начальства над Архивом. Его Величеству на всеподданнейшем докладе благоугодно было написать «необходимо»[938].
Согласно этой царской резолюции, Афанасьев был уволен с государственной службы, что по-разному толковалось в научной литературе. Одни утверждали причастность его к какому-то политическому делу, не раскрывая при этом, о каком деле шла речь[939], другие склонялись к тому, что Афанасьев пострадал случайно[940] и, по-видимому, по чужой вине[941], третьи объясняли его увольнение причинами, «от него независящими»[942]. П. А. Ефремов это увольнение связывал исключительно с «назойливостью» нелегально прибывшего в Россию от Герцена Кельсиева, который «нежданно-негаданно на несколько минут» появился у Афанасьева[943].
Первые 3—4 года Афанасьев не находил какой-либо постоянной работы. Он перебивался случайными заработками, которых не хватало для самого необходимого. Чтобы выйти из бедственного положения и как-то добиться для себя и семьи сносного существования, ученый решает расстаться со своим любимым детищем — обширной библиотекой, собранной в течение многих лет огромными жертвами и лишениями и теперь сложенной из-за тесноты квартиры в сарае. Вначале, как видно, он предложил продать ее целиком создаваемой в 1863 г. Де-Пуле Воронежской Публичной библиотеке, но, как пишет Де-Пуле, «предложение это не могло быть принято, по специальности библиотеки»[944]. В конце концов Афанасьев вынужден был продать ее за бесценок по частям, случайным людям.
