Но их, правда, мало в Кудеяре осталось. Другие кто помер, кто через Мировую дырку перепрыгнул насовсем. А еще поговаривали, что Дырку эту изобрели как раз светлые головы из Щита Родины, которым в Родине жить надоело. Они построили Антищит и пробили им дыру в броне Родины, а через нее потекли один за другим в иноземные державы, где хорошо кормили. Но это, может, и врут. А дома остались только самые стойкие светлые головы и ремешки на брюхе время от времени перетягивали потуже. Зато были герои и смотрели соколом.
Вот гренуйские важные шишки спрашивают мужичка, с-под стола вылезшего:
– Как сей продукт технологии работает?
– Нешто непонятно, – отвечает он им, после бряканья об стол не так приветливо. – Одевай, да и все дела.
– Как, и после этого невидимость образуется? – допытываются.
– А как же, образуется всенепременно. Только друг об дружку их потереть вот тут.
А Кондрат Кузьмич, гостей переманить уже не думая, говорит:
– Ты тут не умничай, голова. Как есть выкладывай.
– Да чего тут выкладывать-то? – отвечает мужичок, тут же скидывает башмаки да в сапоги свои влезает и трет друг об дружку, где указано.
Здесь уже важные шишки в нервность впали и совсем ошеломились, а с ними сам Кондрат Кузьмич и вся охрана вокруг. Потому как от мужичка осталась ровно половина, а нижняя часть, та, что в сапогах, и до перетянутого ремня на брюхе, пропала из виду. От этого жуткое представление сделалось, будто его трактором переехало, а он живой, да еще в воздухе повис.
– Вот, – говорит мужичок, на истеричность вокруг поглядев, – сволочной продукт технологии. То работает, а то нет. Мощностей не хватает для полной и постоянной невидимости. Но это ничего, будем думать. – И из сапог обратно вылезает.
А важные шишки, чуть оклемавшись, за удивительную обувь тут же схватились и выражают удивление, а на мужичка смотрят косо и подозрительно.
– Это беспремерно, – стонут промеж себя и щупают сапоги со всем вниманием. – У нас такого продукта технологий нет. Эти кудеярские светлые головы опять нас обогнали.
Но тут уж Кондрат Кузьмич им долго надрываться не дал. Сделал знак охране, и те важных шишек начали вежливо в сторону оттеснять, а Кондрат Кузьмич стал примечательности города им расписывать и иные туманности навлекать. Двое же из охраны отстали и светлую голову куда-то уволокли. А удивительные сапоги важным шишкам в дар остались, и те, крепко вцепившись, в Олдерляндию их увезли на изучение.
Кондрат Кузьмич после всего, ввечеру, распрощавшись с гостями, разбор среди своих специальных людей устроил. Все пытал их, как могли светлую голову проворонить и его, кудеярского мэра, перед иноземными гостями так подвести. А они повинно отвечали, что в сапогах ничего крамольного не углядели, вот и вышел беспорядок, думали, изобретатель просто подкормиться хочет с голодной жизни в черном теле. Кондрат Кузьмич на них плевался и ругался жестоко: «Дурачье необтесанное, какие бескрамольные сапоги посреди народных промыслов? Мозгами надо варить, а не в носу ковырять!» И всех разжаловал на одно звание, а с кого сразу два снял.
А иного крамольного в тот День города не случилось. Яков Львович, слава богу, на глаза важным гренуйским шишкам не лез и на поползновения не покушался, только красненького вволю упился и домой спать пошел, старенький он уже у нас. Щекотун с семейством исправно народ бодрил, и к вечеру у кудеярцев разыгралось, а потому наутро кое-чего из имущества и кое-кого из соседей не досчитались. Но это нам привычно, и Кондрат Кузьмич совсем на такое дело не обмолвился, виноватых искать не стали. Потому как праздник все же. А главному дознавателю Иван Сидорычу забот меньше.
Тут же и радость объявили по всему городу: Кондрат Кузьмич вознамерился нам, кудеяровичам, подарок соорудить – город утопленный да легендарный из озера вытащить и доисторическую примечательность из него на потеху и на просвещение сделать. В честь такого объявления ночью фейерверки стреляли и темноту разукрашивали, а народ веселился и пел.
Забот у Иван Сидорыча и так без счету было. А главная теперь – как всенародную депутатку и по совмещению Ягу на чистую воду вывести, неприкосновенности ее не затронувши.
Вот Иван Сидорыч на другой день с утра рано заявился в депутатский апартамент Степаниды Васильны и дверь изнутри ключиком запер. Похмурился на вывеску: «Есть такая профессия – Родину любить», потом сел на стул и выпуклыми глазами моргать перестал, на Ягу глядючи, чтобы у нее внутри все в нужное соответствие пришло и значительностью дела прониклось. А она бровью важно повела, раскудрявый пышный парик взбила, сборки хламиды на боках оправила и спрашивает:
– Это как рассматривать?
– Дело государственной важности, – Иван Сидорыч отвечает. – Приняв во внимание рассмотрение депутатской неприкасаемости…
А как дальше, забыл и руками для лучшего понимания развел.
– Ну коли так, – говорит матушка Степанида, – гостем будешь, Сидорыч. А угостить не могу, неча было дверь запирать.
– Лишнее, – отвечает Лешак и выкладывает на стол с десяток запечатленных мертвецов из леса, да еще в кармане сколько-то осталось. – Аппетит тебе испорчу малость, – говорит.
– Чего там, – извиняет матушка-депутатка, – всякого в жизни нагляделась. А только для чего ты их тут разложил? Твое дело, тебе и дознаваться.
А Иван Сидорыч говорит:
– А я уже дознался, что ты, мать, к этому руку свою нелегкую приложила.
– Ты на мои руки, кум, не ругайся, – молвит Степанида Васильна и перстнями на пальцах сверкает, – а лучше дело говори: чего тебе надо? На испуг меня не возьмешь, чай, не дура молодая.
– Знаю, что не дура и не молодая, – кивает Иван Сидорыч. – А все равно эти упокойники запечатленные через твои руки прошли, и верные доказательства к тому у меня имеются. Что ты на это покажешь, кума?
А у Степаниды Васильны было что показать – полезла внутрь депутатского стола и пачку бумажных листков оттуда вынула. Бросила перед Иван Сидорычем да говорит:
– У меня тоже кое-что верное имеется.
Иван Сидорыч бумажки посмотрел и прочел на каждой, что такой-то имярек с техникой кладобезопасности ознакомлен и преткновений к Школе кладознатства не имеет, так и лично к матушке Степаниде, которая ответа ни за что не несет, число, подпись, печать.
– Сколько тебя знаю, кума, – тяжко вздыхает Иван Сидорыч, – всегда ты умела стряпать отговорки, зубы заговаривать.
– Работа у меня такая, кум, зубы заговаривать, – говорит матушка Степанида, – аль забыл?
– Да как тут забудешь, с такими делами. Но это ваша бабья наука, а ты мне вот что скажи: отчего эти все упокойники концы поотдавали? Что за лихо?
– Ох, лихо-лишечко, – тяжко вздыхает теперь сама Степанида Васильна. – А все иноземцы, с которыми наш Кондратушка сдружился. Все они, поганые.
– Но-но, – построжел Иван Сидорыч, – ты, кума, политики не трогай, в иноземцев, не спросясь, не тычь.
– Ишь ты чего! Надо, и буду тыкать. Политика не политика, а леса кудеярские они нам портят, тутошнюю магическую атмосферу сбивают.
– Ты мне, кума, без вот этих ваших бабьих штучек давай! – осерчал Лешак.
– Да погоди, не перебивай, расскажу. Они ведь толпами по лесам ходят, клады рыщут?
– Рыщут.
– А клады у нас загов оренные, на нашей отеческой ворожбе положенные. Олдерлянцы же наших способов не знают, советов не спрашивают, у них свои заморские технологии для изъятия кладов.
Иван Сидорыч бровями разводит:
– Не пойму тебя, кума, юлишь вроде как?
– Ох ты, непонятливый. Чего проще: их колдовство с нашим не больно дружит, не как Кондратушка с побратимцами. Тут свои относительности. Вот атмосфера в лесах и скисла совсем, выверты фордыбачит. Понял теперь, кум?
– А упокойники? – настаивает Иван Сидорыч.
– Тьфу на тебя. Говорю ж, ихние завозные бесы с нашими исконными не любятся промеж себя, а наобратно дерутся. Упокойникам твоим и перепало заодно. Ежели ты, кум, желаешь, чтоб их больше не было, упокойников, надоумь Кондрашку иноземцев в леса не пущать. А коли пущать, так только через мою Школу кладознатства, а я их там нашим средствам обучать буду и расписку с них брать.
– Вона ты куда ведешь, кума, – говорит Иван Сидорыч. – Чтоб тебе прибыль с иноземцев была. А так тебе прибытку с них нет, вот и злобишься. Этак не пойдет, мать.
– Ты погоди, то ли еще будет. Вот Кондрашка за озеро примется, как грозится, так посмотрим, сколько вокруг Кладенца упокойников образуется. А прибыток у меня с иноземцев и так имеется.
Сказала, да язык тут и прикусила. Ан поздно, не воротишь уже. Лешак матушку дальше за язык потянул.
– Ну говори, рассказывай, кума, – требует.
– А чего рассказывать? – заоправдывалась Яга. – Гном Кондрашкин советный пожертвования вносит на Школу кладознатства. На развитие, говорит, народного промысла. А я что, я же ничего, может, глянулась ему, вот и ходит, носит. А сам такой плюгавый, что тьфу, смотреть не на что. Я после него траву жгу, чтоб дух его выгнать, и заговоры наново кладу.
