Родом его отец из Горьковской области, а мать воронежская. С детства чуткое ухо Владислава схватывало богатейшие краски русского языка в двух его интересных и своеобразных говорах. А кочевая жизнь в различных глубинках России еще более обогатила его знанием родной речи. Бахревский-старший почти всю жизнь провел в лесничествах. Сперва — в селе Каменка Горьковской области, в глухих лесах неподалеку от Васильсурска. Потом — на Рязанщине, в Можарском районе, на Веселом кордоне (вот они, места действий будущих героев Владислава Бахревского). Здесь и застала семью война. Этот период жизни писателя легко угадывается в повести «Голубые луга». Прямой, бескомпромиссно честный и к тому же вспыльчивый человек, отец умел наживать врагов, и поэтому семье немало довелось кочевать с места на место. В 1947 году перебрались в Подмосковье.
Судьба отца, его пылкая, порывистая, сложная, своеобразная натура отразились во многих произведениях сына. Естественно, в художественном преломлении: было бы странным увидеть какие-либо прямые аналогии. Влияние кочевой жизни, постоянных знакомств со все новыми людьми, положение вечного «новенького» в школе, в уличных компаниях детей и подростков, безусловно, сказались на характере будущего писателя. А жизнь в лесах, на дальних кордонах, в небольших селениях развивала у не по годам начитанного мальчишки и мечтательность, и острую наблюдательность, и чуткость к явлениям, казалось бы, самым обыденным. Он много пишет, преимущественно стихи, как и большинство начинающих. Но некому еще их всерьез показывать, не с кем посоветоваться.
Другое дело — Орехово-Зуево, рабочий город с богатой духовной жизнью, с давними традициями, не только революционными, но и культурными, в частности, театральными. Еще на заре нашего века здесь появился самодеятельный театр рабочих, а шефство над актерами тогда же взяли мхатовцы. С их работами знакомился сам К. С. Станиславский. А когда в 1916 году рабочие поставили здесь спектакль «На дне», то Барона рядом с ними играл В. И. Качалов. В 1919 году в Орехово-Зуеве открылся театр-студия, и руководил этой «пятой студией МХАТа» Б. Е. Захава. Много и плодотворно поработали в самодеятельных драматических коллективах города профессиональные артисты Варвара Фокеевна и Николай Степанович Прохоровы. Самодеятельный театр прочно вошел в жизнь Владислава Бахревского.
В повести «Футбол» отчетливо видно, как впитывает юный ее герой рабочие традиции этого города — если уж играть, хотя бы в футбол, так честно, если уж следить за порядком в своем городе, например на стадионе, так по-рабочему смело, не боясь какой-либо шпаны, хулиганов, развязных лишь с трусливыми обывателями, если уж работать, то как Дуся-ткачиха, для которой ее профессия и жизнь, и предмет особой гордости. И еще один примечательный момент в повести — участие мальчишки в первом для него литературном конкурсе. Ваня пишет стихотворение о Пушкине и сочинение о нем. Все это близко к биографии писателя, его самого выводил на творческую дорогу большой подвижник и светлый человек Георгий Матвеевич Звонилкин. Он, тогда еще студент МГУ, руководил детским литкружком при Дворце культуры текстильщиков и организовал в 1949 году Пушкинский конкурс. Надо было себе представить — такой конкурс среди сорвиголов из знаменитых «морозовских казарм». Но нашлись-таки и художники, и артисты, и поэты. Первое место тогда занял Володя Лизунов — впоследствии кадровый военный, который через много лет, выйдя на пенсию, вновь вернулся в родное литобъединение. А Владислав Бахревский был отмечен тогда поощрительной премией. Но как окрылила она тринадцатилетнего поэта!
Другим наставником будущего писателя был руководитель городского литературного объединения — преподаватель пединститута А. Кайев. Писателем-профессионалом он не был. Преподавал древнерусскую литературу, создал учебник и немало научных трудов, исследовал творчество местных рабочих поэтов-революционеров. И растил, растил литературную смену. Бахревскому подчас доставалось при обсуждении на литобъединении — слишком уж был он нестандартен, непривычен, оригинален в творческих исканиях.
Благодарную привязанность к литературным объединениям Владислав Бахревский сохранил на всю жизнь. Он почти десять лет руководил родным орехово-зуевским объединением до своего переезда в Евпаторию, а там возглавил вначале литобъединение города, теперь же — крымское областное. Но все это было потом. А после окончания института, работая в Сакмарской районной газете, он сам за полсотни километров наезжал в Оренбург, на сходки молодых литераторов при газете «Комсомольское племя». Там, в газете, увидели свет его первые стихи в 1958 году.
Вернувшись из Оренбуржья, он работал в редакции журнала «Пионер», в «Литературной газете». Но писатель властно брал в нем свое…
Писатель — высокое звание. Это художник слова. Слово у Бахревского живет и светится. Словами он может играть, словно цветными камешками, легко, непринужденно, незаметно, но глядишь — и сложился узор неповторимой мозаики, да какой крепкий! Образы рождаются будто сами собой и кажутся единственно возможными в той обстановке, о которой рассказывается. Прочитайте-ка вот эти ощущения мальчишки из «Футбола»: «Правду сказать, я любил остаться вдруг с самим собой. Шел вдоль Свирели, разведя руки, и казался себе ласточкой. Облака надо мной то вспыхивали, как февральский снег, то меркли. И когда они меркли, я чувствовал на лице холод, и погасшая земля, в мгновенье поскучнев, становилась большой, чужой, враждебной, и мне было видно, какой я маленький и никому здесь не нужный: ни бесконечным лугам за рекою, ни реке, по которой бежали волны, похожие на стальную стружку, ни серым облакам, ни поселку из длинных двух- и четырехэтажных домов из темно-красного вечного кирпича. Длинные ряды окон, будто шеренги солдат, а может быть, надсмотрщиков, уже издали впивались в меня бесчувственными глазами, словно я в чем-то был повинен. Но солнце, как метлой, смахивало вдруг серое наваждение, тепло устремлялось на землю, спешило успокоить: лето еще не кончилось. И луга за рекой — богатырское поле — манили в свои сине-зеленые дали; в реке, забитой золотыми сугробами облаков, открывались бездонной голубизны пропасти; ласточка моя летела в эту глубь, а может, ввысь. И только сердечко у нее сжималось. И только клювик, раскрытый от удивления, хватал свежий ветер. И она, размахнув крылья, кружилась на одной ножке, чтобы упасть на землю, на спину и лежать, раскинув руки, принимая весь мир. Впрочем, на одной ножке крутился уже я сам, и это я падал в траву, объявляя всему белому свету, что он — мой». Как точно и образно передано это перевоплощение, с какими оттенками чувств, перепадами ощущений!..
Бахревский относится к своему писательскому делу крайне серьезно: оно — для добра, для жизни, для радости. Его книги помогают юным увидеть и почувствовать, как бесконечно богата жизнь, какие цветут в ней тончайшие оттенки человеческих ощущений, чувств, раздумий. И ничто не в силах помешать этому цветению — даже внешняя бедность материальных условий жизни. Ведь основная часть вот этой книги, кроме «Кипрея-Полыхани», — о годах суровых, голодных, с очередями даже за хлебом. Но и здесь берет свое жизнь человеческая, то есть духовная.
Своеобразная творческая установка Бахревского: «В искусстве чудо совершает память. А коли посмел удивить не только людей, но и самого себя, разбуди свое детство — будешь счастлив, и многие почерпнут из твоей радости».
Глубокий лиризм, искренность, распахнутость навстречу читателю как лучшему другу, в определенной мере бесстрашие — ведь рассказывается порой о мучениях тайных, о которых вроде бы не принято говорить вслух, — вот отличительные черты прозы Бахревского. Могут возникнуть и опасения — а нужно ли в детской литературе столь откровенно говорить о каких-либо не очень благовидных делах взрослых? Опасения не новы, и спор по их поводу нескончаемый. Здесь важен, видимо, пример классики. Если следовать «предупреждениям» особенно рьяных «охранителей» незамутненности детских душ, не придется ли исключать из детского чтения трилогию М. Горького «Детство», «В людях», «Мои университеты»? Или — тоже ведь очень непростые «Детство» и «Отрочество» Л. Толстого? Да и в лучших книгах современных советских писателей отнюдь не скрываются от юных читателей сложности взрослой жизни — как раз во имя того, чтобы готовить их к жизни, а не розово-бесконфликтному существованию, которого в принципе-то и быть не может. Видимо, все дело в мере искренности и честности, чистоты отношения к описываемому, художнической мере.
Герои Бахревского часто испытывают неловкость, а то и жгучий стыд. «Проступок»-то, глядишь, и невелик, даже не сам солгал, а просто видит, как лжет другой, — и уже уши заполыхали, мучается чуткая душа. Эта острота переживаний без всякого дидактического нажима заставляет читателя задумываться: а сам-то он так ли живет, не зарос ли, словно лешак, шерстью, которую стыд не пробьет?
