Волшебник сел и вытер лоб ярко–красным платком, и выглядел он опять жутко несчастным.
— Я действительно очень, очень извиняюсь! — сказал он. — Я никогда не думал оставлять тебя в таком виде навсегда. Но сейчас я не знаю, как тебе можно помочь. Пусть это послужит тебе уроком, чтобы впредь ты не кусал брюк милых, добрых волшебников!
— Какая смехотворная чушь! — перебила его миссис Артаксеркс. — Здесь нет ни милого, ни доброго, ни волшебника, если ты не можешь немедленно вернуть песику его вид. И более того: раз так, я возвращаюсь на дно Глубокого Синего Моря и больше никогда не вернусь к тебе.
Бедный старина Артаксеркс выглядел почти таким же встревоженным, как тогда, когда Морской Змей устроил весь этот переполох.
— Дорогая моя, — сказал он, — мне очень жаль, но я специально наложил на собаку мое самое–пресамое сильное антирасколдовательное заклятье после того, как Псаматос (черт бы его побрал!) начал вмешиваться, — чтобы показать, что ему не все дозволено и что я не потерплю, чтобы какой–то там песчано–кроличий волшебник вмешивался в мою частную жизнь, портя мне все удовольствие от развлечения. Я совершенно забыл оставить противоядие, когда производил чистку там, внизу! Обычно я хранил его в маленьком черном мешочке, висевшем на двери моей мастерской.
— О боже, боже! Я уверен, ты согласишься, что это была только шутка, — снова обратился он к Роверандому, и от огорчения нос его вырос и покраснел.
Он все продолжал повторять «о боже, боже!» и трясти головой и бородой и никак не замечал, что Роверандом не обращает на это никакого внимания, а кит подмигивает.
Миссис Артаксеркс поднялась и подошла к своему багажу. Затем она засмеялась и…
…в руке у нее оказался линялый черный мешочек.
— Хватит мотать бородой, займись–ка делом, — заявила она.
Однако, когда Артаксеркс увидел мешок, он так изумился, что несколько мгновений не мог ничего делать, а только смотрел на него с широко открытым ртом.
— Ну же! — сказала его жена. — Это твоя сумка? Я подобрала ее и еще несколько небольших предметов, принадлежащих мне, на той гадкой мусорной куче, которую ты оставил в саду.
Она развязала мешок, чтобы заглянуть внутрь, и оттуда выскочила волшебная палочка–авторучка, а вслед за ней вылетело облако потешного дыма, скручиваясь в странные формы и забавные физиономии.
И тут Артаксеркс поднялся.
— Эй, дай его мне! Ты растрачиваешь его! — закричал он. И затем он сгреб Роверандома за щетину на загривке и в мгновение ока, прежде чем вы успели бы сказать «нож», сунул его в мешок, повернул вокруг оси три раза, махая зажатой в доугой руке ручкой, и…
— Спасибо! Это замечательно! — сказал он и открыл мешок.
Раздался грохот и — вот так чудо — мешок исчез, и остался только Ровер, совсем такой, каким он был всегда, пока впервые в жизни не встретил на лужайке волшебника.
Ну, возможно, не совсем такой: он немного подрос, так как стал теперь на несколько месяцев старше.
Бессмысленно было бы пытаться описать, в каком он был восторге, каким забавным и уменьшенным все ему казалось — даже старейший из китов; каким сильным и свирепым он ощущал себя.
И был один момент, когда он с таким вожделением смотрел на брюки волшебника…
Однако он вовсе не хотел, чтобы все началось сначала, и потому, отбегав от радости кругами милю и отлаявшись так, что чуть голова не отвалилась, он подошел и сказал «спасибо», и даже добавил «очень рад был познакомиться с вами», что, как вы понимаете, было верхом вежливости.
— Не за что, — произнес Артаксеркс. — И это — последнее мое волшебство. Я удаляюсь на покой. А тебе лучше отправиться домой. У меня нет больше магии, чтобы с ее помощью отправить тебя туда, так что тебе придется идти самому. Но ведь это не составит труда для сильной молодой собаки?..
Итак, Ровер сказал «до свидания», и кит подмигнул ему, а миссис Артаксеркс дала кусок пирога; и это было последнее, что он о них запомнил.
Это потом уже, спустя много–много времени, посетив приморский район, где он никогда прежде не был, он узнал, что произошло с ними дальше, — ибо они там были. Не кит, разумеется, но отошедший от дел волшебник и его жена.
Они осели в приморском городке, и Артаксеркс, взявший имя «мистер А. Пам», держал рядом с пляжем магазинчик, где продавал сигареты и шоколад. Торговля ими шла вяло. Артаксеркс был очень, очень осторожен и никогда не прикасался к воде — даже если это была питьевая вода. (Впрочем, это не было для него слишком обременительно — ведь увлекался–то он сидром…) И он изо всех сил старался прибирать весь тот кошмарный свинарник, который устраивали на пляже его посетители…
…потому что ярко–розовые и страшно липкие «Леденцы Пама»[83] определенно приносили ему недурной доход.
— В этом непременно должна была содержаться хоть крошечная капелька магии. Потому что дети любили их до умопомрачения, и ели их безостановочно, и не могли прекратить есть даже после того, как уронили и изваляли в песке.
Однако еще больше денег зарабатывала миссис Артаксеркс. Прошу прощения — миссис А. Пам.
Ведь она содержала купальни, а также палатки и вагончики для переодевания[84] на пляже, и давала уроки плавания, и ездила в сидячей ванне, запряженной двумя белыми пони, и надевала сногсшибательные драгоценности морского царя… Одним словом, она стала очень знаменитой.
Так что никто даже и не вспоминал про ее хвост!
Однако в настоящий момент Ровер все еще медленно бредет по деревенским улицам и проезжим дорогам, следуя за своим носом, который обязательно в конце концов приведет его домой, как это свойственно собачьим носам…
«Не все сны Человека–на–Луне сбываются. Он сам так сказал, — думал Ровер, бесшумно скользя вдоль дороги. — Этот–то не сбудется. Ах, как жалко… Я ведь даже не знаю, как называется то место, где живет мальчик».
Как он обнаружил, суша подчас была местом не менее опасным для собаки, чем Луна или океан, хотя гораздо более скучным. Автомобиль за автомобилем, полные одних и тех же людей (так думал Ровер), летели мимо него невесть куда, обдавая тучами пыли и вонючего газа[85].
— Никогда не поверю, что хотя бы половина из этих людей знает, куда они едут или почему они туда едут или узнают это, когда приедут, — ворчал Ровер, кашляя и задыхаясь.
Когда лапы его уставали от трудных, мрачных черных дорог, он сворачивал в поля и бесцельно блуждал в них, слегка играл с птичками и кроликами и неоднократно упоительно дрался с другими собаками, временами со всех ног улепетывая от больших псов.
И таким образом, наконец–то, недели или месяцы спустя с того момента, как началась наша история (он сам не мог бы сказать точно, сколько прошло времени), он вернулся к своим родным садовым воротам.
И там, на лужайке, играл желтым мячом маленький мальчик! Сон стал явью — совсем как то, о чем он и не мечтал…
— Это же Роверандом! — закричал мальчик. И Ровер сел на задние лапы, и стал «просить», и не мог ничего пролаять, потому что у него вдруг пропал голос, а маленький мальчик обнял его, погладил по голове, а потом бросился в дом с криком: «Мой маленький просящий песик вернулся, большой и настоящий!»
Он все рассказал своей бабушке…
…Ну откуда же Ровер мог знать, что все это время он принадлежал бабушке мальчика?! Ведь к тому моменту, как его заколдовали, нашему псу было всего лишь два месяца…
Однако мне интересно, что знали об этом Псаматос и Артаксеркс?
Бабушка очень удивилась возвращению своей собаки, прекрасно выглядевшей, вовсе не сбитой машиной и не раздавленной велосипедом. Она никак не могла взять в толк, о чем это ей рассказывает малыш, и ему приходилось снова и снова пересказывать ей все, что он знал. С большим трудом, поскольку она была все–таки чу–у–точку туговата на ухо, бабушка поняла, что собаку теперь нужно звать Роверандомом, а не Ровером, потому что так сказал Человек–на–Луне («ну, надо же, какие у ребенка оригинальные идеи…»), и что теперь он принадлежит не ей, а мальчику, потому что мама принесла его домой с креветками («хорошо, хорошо, милый, пусть будет так, если хочешь, а я–то думала, что это я купила его у сына садовника…»).
Разумеется, я не стану пересказывать весь их спор — он был долгим и запутанным, как часто бывает, когда обе стороны правы. Ведь вам важно только то, что с тех пор пса стали звать Роверандомом, и что отныне он принадлежал мальчику, и что, когда время пребывания мальчиков у их бабушки закончилось, он вернулся с ними в дом, где однажды уже сидел на комоде. Конечно же, Роверандом никогда больше этого не делал.
Иногда он жил в деревне, большую же часть времени — в белом доме на обрыве над морем.
Он очень подружился со старым Псаматосом. Не настолько, конечно, чтобы выбрасывать из его имени букву «П», но вполне достаточно, чтобы, когда он уже вырос во взрослую, достойную собаку, будить его, вытаскивая из песка, и долго–предолго болтать с ним.
