Он кричал изо всей силы, но что его голос перед криком обезумевших от зноя песков! Они надвигались на него, слепые в своем отчаяний, готовые подмять его под себя и сломать;
Но не сломали. Крепко держался Джузгун за землю и все рассеивал и рассеивал свои семена. Он говорил прорастающим сквозь пески кустикам:
— Дети мои, нам трудно, но мы должны устоять. Мы должны остановить пески. Они обезумели от солнца и сами уже не видят, что делают.
И все сеял и сеял свои семена.
И чем шире разрастался Джузгун, тем все медленнее текли пески, а однажды и вовсе остановились. Оглянулись вокруг и воскликнули:
— Жизнь! К нам пришла жизнь! Мы перестали быть пустынными.
А Джузгун покачивался, счастливый, и слышался его немного уставший голос:
— Я говорил вам — стойте! — а вы были глухи. Смотрите, к вам уже идёт, покачивая пурпурными бомбошками, Астрагал, помаргивая голубыми глазками, идет Вероника, а вон, размахивая душистой метелкой, шагает Мятлик. Идет к вам жизнь.
И говорили пески, счастливые:
— Оказывается, и среди нас может быть жизнь. Мы тоже можем быть зелеными, как луга, просто никто раньше не догадался засеять нас добрыми семенами.
Жила у моря Молния. Увидела она как-то: садится Дождик в тучу, спросила:
— Куда это ты собираешься?
— Ласточки весть принесли: Засуха в полях поселилась, все напрочь сжигает. Хочу пролиться над
ними, освежить.
— От тебя от одного толку мало будет. Смочишь ты поля, а Засуха опять все высушит.
— А что же мне тогда делать?
— Возьми меня с собой, — сказала Молния.
— У меня вон кнут огневой какой. Ожгу раза два, долго помнить будет.
— Хорошо, полезай в тучу, — сказал Дождик.
Залезла Молния. Свернулась в клубочек. И стало их двое. Хотели Они было уже лететь, да тут Гром подошел к ним с огромным барабаном.
— Куда это вы, — спрашивает, — собрались?
— Ласточки весть принесли: Засуха в полях поселилась, все напрочь сжигает. Хочу пролиться над ними, освежить, — сказал Дождик.
— А я хочу ожечь ее раза два кнутом огненным, чтобы помнила, — сказала Молния.
— От вас двоих толку мало будет, — сказал Гром. — Ну смочишь ты, Дождик, поля, а ты, Молния, хлестнешь раза два Засуху кнутом огненным, перетерпит Засуха и опять жечь будет.
— Что же нам тогда делать? — спросил Дождик.
— Как же нам теперь быть? — сказала Молния.
— Возьмите меня с собой, — сказал Гром. — Я как грохну в свой барабан, так Засуха со страху в такие края забежит, откуда и дороги назад не отыщет.
— Хорошо, полезай к нам в тучу, — сказал Дождик.
Залез Гром. Уселся на свой барабан. И стало их трое. И поплыли они на туче в поля.
Плывут, смотрят: сидит посреди пшеничного поля ' Засуха, горячая, сухая, а перед ней Суховей пляшет да еще и припевки распевает:
Подружка моя,
Посиди послушай,
Как в колхозном саду
Засыхают груши.
Ох, как размотала Молния свой огненный кнут да как ожгла его по тощему заду. Взвизгнул Суховей, перепрыгнул через Засуху и бежать.
Вскочила Засуха:
— Что такое?
А Молния и ее вдоль спины кнутищем. А Гром как грохнул в свой барабан, и Засухи сразу как не бывало среди полей, только видно было, как прямится у горизонта потревоженная ею трава.
И тогда полил, полил над полями Дождик. И лил долго и все приговаривал:
— Ишь как они вас прижгли, супостаты. Ну ничего, умою я вас сейчас живой водой, вы и поправитесь. И будете урожайными.
— Будете, — добродушно попыхивала огнем сйнеглазая Молния.
— Обязательно будете, — порокатывал Гром.
Все лето Можжевельник растил свои ягоды, грел их на солнышке, доставал для них из земли лучшие соки. Это были его. первые ягоды, и ему хотелось, чтобы они были у него вкусными-вкусными. И чтобы за ними приходили ребята с лукошками.
Ягоды созрели к осени, крупные, сочные, аппетитные, но никто за ними не шел. За грибами шли, за рябиной тоже, а на его ягоды и не смотрел никто.
Деревья смеялись:
— Угощение приготовил, а гостей нет.
Можжевельник молчал. Ему было обидно, что все
его старания прошли даром.
Зимой он зябко кутался в снежную одежку, думал: «Если ты создал что-то хорошее, должно же оно кому-то пригодиться...»
И однажды...
Было серое, хмурое утре. Над лесом висели тяжелые темные тучи. Можжевельник ежился от холода, когда услышал вдруг чей-то счастливый крик.
— Сюда! Сюда! Смотрите, какой куст! Он весь унизан ягодами.
Можжевельник оторвался от своих дум и увидел стайку разноцветных щурок. Они опустились на> его ветви, яркие, похожие на солнечных зайчиков. Клевали его голубые ягоды, рассказывали:
— С севера летим. Ух, там и вьюжно сейчас. Есть
нечего, все снегом занесло. У вас здесь хорошо: и рябина вон есть, и у тебя ягоды вон вкусные какие.
Можжевельник был счастлив. Он смотрел, на заиндевевшие деревья й говорил:
— Вы зря смеялись надо мной, деревья: прилетели и ко мне гости. И мои ягоды пригодились. Я так считаю: если ты создал что-то хорошее, оно обязательно кому-то пригодится.
Говорят, что это было так, а может, и не так. Кто теперь точно скажет, как это было? Было это давно, когда на земле все еще только рождалось. Родился однажды и Страус. Поднял голову и увидел над собой синее австралийское небо.
Вскочил на ноги.
— Скорее, — говорит, — туда, где облака и солнце. Он хотел было уже разбежаться и взлететь в небо,
да увидел других птиц. Сидели они на полянке среди цветов, и головы у них были опущены.
— Вы - чего это носы повесили? — окликнул их. Страус. — Разве вам крылья даны, чтобы ими по бокам хлопать? Поднимайтесь в небо, там ваше место.
— Поднимись, попробуй, —сказали птицы.
— И поднимусь, — сказал Страус.
— Может, ты и поднимешься, а мы не можем: в крыльях у нас не хватает по перу.
Так сказали птицы, но Страус не поверил им. Разбежался. Подпрыгнул. Разбросил в стороны крылья и... упал. Снова попытался взлететь и снова упал — и в его крыльях не хватало одного пера.
А птицы сидели среди цветов все такие же „грустные. По бокам их висели крылья, бессильные поднять их в небо ненужные крылья.
Жалко их Страусу стало.
— Что ж, — говорит, — мы все сидеть будем? Возьмите у меня по перу и летите под облака. Пусть уж я один земным буду.
И он роздал из своих крыльев перья. И поднялись птицы в небо, а Страус понизу побежал.
Бежал он. Подпрыгивал. Спрашивал у всех:
— Ну как, хорошо в небе-то?
— Хорошо, — кричали птицы, поднимаясь к самым облакам.
Много лет с той поры прошло. Птицы в небе освоились. Страус с землей сроднился. Но зато как увидит пролетающую над головой птицу, так и скажет с гордостью :
— Мое перо ее над землей держит.
Говорят, что это было так. А может, и не так. Кто теперь точно скажет, как это было: было-то это ведь давно.
В лесу живут деревья, на лугах живут травы, в озерах живут рыбы. В пустыне живут пески. Целый день их калит солнце. Целый день их продувают, переворачивают с боку на бок ветра и сгребают в барханы. И кажется, что это совсем не барханы, а пылающие костры.
Кругом дико и пусто. Все, что могло убежать, убежало. Все, что могло улететь, улетело. Ни деревца, ни кустика. И стонет Пустыня, мечется в зное и просит :
— Воды... Воды...
Ее услышал Родничок. Пробился из-под песков. Запенился. Забулькал. В него тотчас же опустилось солнце — в пустыне и солнцу жарко. Сияя солнцем, говорил Родничок:
— Вокруг меня вырастут финиковые пальмы. Их листья дадут большую тень. В тени зазеленеет виноград и расцветут лимоны. Я пришел дать жизнь хотя бы одному твоему уголку, Пустыня.
Пустыня насторожилась. Пески ее встали дыбом.
Они услышали голос воды. И двинулись к Родничку.
А Родничок говорил:
— Не надо!
Родничок говорил:
— Постойте.
Но стоять у песков не было силы и воли. Они умирали от жажды. Они придвинулись к Родничку и засыпали его. Легли над ним горячим, холмом. И только тут спохватилась Пустыня:
— Ах, что я наделала... Мне бы надо подождать, и у меня был бы уголок прохлады, уголок тени. Что ж, впредь я буду умнее. Только бы родился родник.
И Родник родился. Зазвенел, забулькал. И опять насторожилась Пустыня. Пришла в движение. Понесла со всёх сторон к Родничку свои пески:
— Они хотят пить. Напои их.
