Катя Ивановна почувствовала странное сердцебиение.
Незнакомец вздохнул еще раз и прошептал:
— Я не переживу этого… Дайте мне умереть!
— У всех есть горе, — ласково заметила миссис Василова, придвинувшись к незнакомцу. — Сегодня одно, сэр, а завтра другое. Бывает и так, что оба горя сразу. Надо закалять характер.
— Я не в силах… — глухо донеслось со стороны незнакомца.
— Соберитесь с силами, сэр, и вы перенесете.
— Дайте мне вашу руку, мисс, нежную руку женщины. Влейте в меня бальзам.
Катя Ивановна немедленно сняла фильдекосовую перчатку и протянула свою энергичную руку незнакомцу. Тотчас же электрический ток прошел по всему ее телу, она почувствовала головокружение, впрочем очень приятное. Привыкнув к самоанализу, она подумала с изумлением: «Я, кажется, влюбляюсь! Это странно. Я влюбляюсь, хотя я не имею намерения влюбиться».
Между тем незнакомец вливал в себя бальзам целыми бочками при посредстве протянутой руки. Он прижимался к этой руке носом, губами и щеками, гладил, водил по глазам, покалывал жесткими усиками.
— Женщина, — воскликнул он вдруг проникновенно, — будь ангелом! Будь сестрой милосердия! Пожертвуй мне час, два, отгони от меня демона самоубийства!
Непонятно, как это случилось, но Катя Ивановна не смогла бы отказать ему решительно ни в чем. Она подумала, что отлично попадет к миссис Дебошир и в четыре часа дня, встала со скамейки, приняла предложенную руку, а другой рукой вознесла свой зонтик над страдающим незнакомцем.
— В минуту скорби, — поучала она его твердым, хотя и ласковым голосом, — самое важное, дорогой сэр, это орнаментировка на общество. Когда вы орнаментируетесь, сэр, на общество, вы убеждаетесь, что, кроме вас, есть другие люди, большое количество других людей, со своими собственными горестями и радостями. Это успокаивает и расширяет горизонт.
— Вы правы, — глухо прошептал незнакомец, — идемте прямо туда, где есть общество. Сядем на пароход и поедем в Борневильский лес.
Миссис Василова никогда не была в Борневильском лесу и не знала, есть ли там общество. Тем не менее ей очень польстило, что слова ее производят на несчастного человека столь решительное действие.
Они сели на пароход и мирно проехали две остановки, миновав Нью-Йорк и отплыв довольно-таки далеко в сторону Светона. Во время пути Катя Ивановна вела беседу на общеобразовательные темы, как-то: кто живет в воде и на суше, бывают ли у рыбы крылья, а у птиц плавники, кто изобрел паровое отопление и почему дома с паровым отоплением не двигаются, а пароходы двигаются. Два-три раза ей пришлось схватить и остановить незнакомца в его намерении броситься через борт.
Наконец, на третьей остановке, они сошли с парохода на землю. Место было довольно пустынное. Здесь начинались Рокфеллеровские рудники, поросшие тощим кустарником скалы и небольшой лес, мрачный и неприятный, так как он был из осины и можжевельника.
Миссис Василова вздрогнула.
— Куда вы ведете меня? — прошептала она с тревогой, когда незнакомец потащил ее прямо в этот лес, носивший гордое наименование «Борневильского». — Чего вы хотите от меня, дорогой сэр? Здесь нет общества, здесь нет даже людей!
Но приятный попутчик Кати Ивановны преобразился. Тусклые глаза его оживились, худое тело напружилось, мускулы сделались стальными. Он пристально глядел на нее и тащил за собой в лес, не отвечая на вопросы.
Странная слабость овладела миссис Василовой. Руки и ноги ее налились тяжестью, во рту было горько, в голове стоял непонятный туман. Она уже не помнила ничего, кроме необходимости дойти до леса и, кой-как дотащившись до первой осины, поникла всем телом на кочку.
— Мне худо… — прошептала она тихо. — Я не имею намерения, но меня тошнит.
Незнакомец вынул коробочку с круглыми голубоватыми шариками и протянул ее Кате Ивановне. Почти машинально взяла она шарик и положила себе в рот. В ту же секунду страшная судорога прошла по ее телу с пяток до головы, и несчастная свалилась вниз головой в овраг. Человек прыгнул туда вслед за ней, убедился, что она мертва, натаскал хворосту, валежника, осиновых прутьев и закрыл ими тело своей жертвы.
Потом он оглянулся вокруг, зашел за дерево и исчез.
Все было пустынно кругом по-прежнему. Шелестели осины. На. Гудзоне неподвижно стояла одинокая дровяная барка.
Джек Кресслинг никогда не позволял себе громко сердиться, а тем более на синьора Грегорио Чиче. В этом отношении он брал уроки сдержанности у своих крокодилов. И сейчас, сидя не без опаски перед небольшим смуглым человеком неопределенной наружности, свесившим со спинки кресла худую, слабую руку, слегка опухшую в сочленениях, он не сердился, но говорил сухим, мертвенно жестким голосом, глядя мимо своего собеседника:
— Итак, вас постигла неудача с Иеремией Морлендером. Первая неудача синьора Грегорио Чиче. Тем более досадная, что этот техник Сорроу оказался поразительным дураком и ничтожеством… Непонятно, почему, с какой целью его держал и расхваливал Иеремия Морлендер.
— Во всем остальном — полная удача, — ответил синьор, чуть подняв верхнюю губу, что ощетинило щеточку его кошачьих усов.
— Знаю, знаю. И тем не менее…
Джек Кресслинг тяжело вздохнул. Все утро он потерял на выяснение изобретательских способностей Сорроу. Техник притащил целую папку неграмотных чертежей; он, захлебываясь, говорил нестерпимые благоглупости о том, что изобрел вечный двигатель — перпетуум мобиле — из пары сапог и старой водосточной трубы; он разводил какие-то теории о произрастании чечевицы на асфальте, а когда Джек Кресслинг, окончательно убедившись в полной его негодности, дал ему расчет, — долго еще что-то такое кричал у дверей конторы и не хотел уходить. Одно только утешительно: ненависть этого Сорроу к коммунистам.
Джек Кресслинг называет себя умнейшим заводчиком в Штатах — недаром на сотнях его предприятий в Миддльтоуне нет ни одного, решительно ни одного рабочего, кто хоть однажды был бы заподозрен в симпатиях к коммунизму. Дорого оплачиваемые агенты — такие, как пожилой и солидный слесарь Виллингс, например, — вздыхая, говорят о том, что зря получают от него жалованье… Кстати, Виллингса необходимо послать на «Амелии» в Россию с гуверским фрахтом и кое с чем еще…
— Итак, вы оформите Виллингса на негласное отбытие с «Амелией», а сами отправитесь на «Торпеде» согласно выработанным инструкциям, — подводит он итог своей беседы с молчаливым синьором Чиче.
Тем временем Виллингс и Сорроу тоже кончали свой разговор — с Миком Тингсмастером.
— Уф, нелегко изображать дурака! — вздохнул старичина Сорроу. — Посмотрел бы ты, как передо мной разложили самые секретные чертежи Морлендера, а я, как осел, только ушами хлопал, стараясь втихомолку отпечатать их в своей памяти.
— Не легче играть и агента, — угрюмо отозвался Виллингс. — Зато ты теперь, Сорроу, освободился от моего недремлющего ока и волен ехать куда надо!
Тут оба друга и Мик вместе с ними весело расхохотались.
Вот при каких обстоятельствах старичина Сорроу, получив расчет у Джека Кресслинга, нанялся монтером машинного отделения на пароход «Амелия», зафрахтованный компанией Гувера. За два часа до отплытия он уже был на пристани, наблюдая за погрузкой парохода.
Ирландец Мак-Кинлей, капитан парохода, посасывал свою трубку, разгуливая по корме. Подъемники сбрасывали на пароход одно за другим: бочки с салом, прессованные тюки с маисом и сахаром, ящики с консервированным молоком, мешки с маисовой мукой. Все это предназначалось для тонких кишок голодающего русского народа с целью приобщения его к вершине американской цивилизации — суррогату. Рабочие, грузившие пароход, весело подмигивали Сорроу, и он подмаргивал им в свою очередь.
Вдруг посыльный Джонс, красный, запыхавшийся, растрепанный, опрометью влетел на пристань, огляделся туда и сюда, подбежал к технику Сорроу и, задыхаясь, шепнул ему:
— Жены Василова нет решительно нигде. Не видел ли ты ее в числе пассажиров?
Сорроу отрицательно покачал головой.
— Что мне теперь делать? — взвыл Джонс. — Эта вздорная дамочка, верно, спит вторые сутки. Но где ее искать? У подруги она не была, домой не вернулась, а я, видишь ли, не смею расспрашивать ее мужа, не знает ли он, куда сбежала от него его собственная жена! Что мне делать с билетом, с документами, куда девать сдачу? Кто мне заплатит комиссионные?
— Посоветуйся с Миком, — флегматически ответил Сорроу, продолжая шагать по пристани. — Да торопись: до отплытия осталось всего час пятьдесят восемь с половиной минут.
Джонс подпрыгнул, как ужаленный, метнулся между фонарными столбами туда и сюда, провалился сквозь землю и через десять минут мчался на деревянном стуле по проволоке с крыши манежа Роллея — вверх и вверх, к вышке Миддльтоуна.
