Гораций вошел и оказался лицом к лицу с г-м Вакербасом; физиономия у последнего была багровая и белые бакенбарды торчали ежом от гнева. — Вот как, сударь! — начал он. — Вот как… — и захлебнулся от негодования.
— Кажется, тут произошло какое-то недоразумение, дорогой Вентимор, — объяснял Бивор с деланной корректностью, разве только чуть-чуть менее оскорбительною, чем открытое торжество. — Я думаю, мне лучше оставить вас вдвоем с этим господином, чтобы вы могли объясниться спокойно.
— Спокойно! — воскликнул Вакербас с апоплексическим хрипом. — Спокойно?!
— Не имею понятия, чем вы так взволнованы, сударь, — сказал Гораций. — Может быть, вы потрудитесь объяснить?
— Объяснить! — Г. Вакербас даже разинул рот. — Что ж… нет! Если я заговорю, то захвораю. Лучше скажите вы, — прибавил он, махнув пухлой рукой в сторону Бивора.
— Я не осведомлен обо всех фактах, — сказал Бинвор, — но, насколько могу сообразить, этот господин думает, принимал во внимание важность работы, которую он нам поручил, что вы посвятили ей меньше времени, чем он мог бы ожидать. Но, как я уже сообщал ему, это меня не касается, и он должен обсуждать его с вами.
После этих слов Бивор удалился к себе и затпорил дверь с тою же безупречной скромностью, которая как бы выражала, что он ничуть не удивлен, но, как слишком порядочный человек, не желает показать этого.
— Так, значит, г. Вакербас, — начал Гораций, когда они остались одни, — вы недовольны домом.
— Недоволен! — сказал с бешенством г. Вакербас. — Я возмущен им, сударь, возмущен!
Сердце у Горация упало — что же, значит, он обманывал себя? Значит, он только самодовольный дурак и — что самое неприятное — значит, Бивор судит вполне верно? И все-таки нет — как-то не верилось этому… Он знал, что его работа хороша!
— Да, это высказано откровенно! — сказал он. — Я очень огорчен, что вы недовольны. Я сделал все, что мог, чтобы выполнить все ваши указания.
— В самом деле? — брыжжа слюною, произнес Вакербас. — Так это вы называете… Но продолжайте, сударь, продолжайте!
— Я это сделал как мог быстрее, — продолжал Гораций, — потому что, как я понял, вы не хотели терять времени.
— Никто не может обвинить вас в медлительности! Хотел бы я знать, как это вам удалось сварганить все так чертовски скоро?
— Я беспрерывно работал день и ночь все это время, — сказал Гораций, — и поэтому кончил скоро… И вот благодарность за это!
— Благодарность! — почти завыл г. Вакербас. — Ах, нахальный молодой шарлатан! И вы ждете благодарности!
— Послушайте, г. Вакорбас, — сказал Гораций, настроение которого стало омрачаться, — я не привык к подобному обращению и привыкать не желаю. Потрудитесь изложить в приличных выражениях, что именно вам не нравится.
— Мне не нравится вся проклятая штука, сударь. Я хочу сказать, что совершенно отказываюсь принять постройку. Это работа сумасшедшего, дом, где ни один порядочный англичанин, который хоть сколько-нибудь уважает себя, заботится о своей репутации и положении в графстве, не согласится прожить хоть единый час!
— О, — сказал Горации, чувствуя нестерпимую тошноту, — в таком случае, конечно, бесполезно предлагать поправки.
— Абсолютно! — сказал г. Вакербас.
— Ну, хорошо, больше не о чем говорить, — сказал Гораций. — Вам не трудно будет найти архитектора, которому лучше удастся осуществить ваши желания, г. Бивор, которого вы только что видели, — прибавил он с оттенком горечи, — вероятно, как раз подойдет вам. Конечно, я совершенно отступаюсь. И уж если кто-нибудь потерпел в этом деле, так это я. Не вижу, какой ущерб нанесен вам!
— Какой ущерб?! — воскликнул г. Вакербас. — Да раз дьявольский дом уже выстроен…
— Выстроен?! — откликнулся Гораций слабым голосом.
— Я вам говорю, сударь, я видел его собственными глазами утром, когда ехал на станцию; мой кучер и лакей видели его, моя жена видела его… Черт его возьми, сударь, мы все видели его!
Тогда Гораций понял. Неутомимый джинн опять натворил дел! Разумеется, для Факраша было, вероятно, как бы он выразился сам «легче всего на свете…», в особенности после того, как он взглянул на планы (Вентимор вспомнил, что джинн застал его над ними и даже просил у него пояснений), обойтись без поставщиков, каменщиков и плотников и построить все здание в одну ночь.
Это было великодушно и догадливо, но в данном случае, когда самые чертежи были признаны плохими и отвергнуты, злополучный архитектор оказывался в сквернейшем положении.
— Ну, сударь, — сказал Вакербас с подчеркнутой иронией, — смею думать, что именно вас я должен благодарить за украшение моих владений этим драгоценным дворцом?
— Я… я… — начал Гораций, совершенно уничтоженный, и вдруг с волнением, которое легко себе вообразить, заметил самого джинна, в его зеленом одеянии, как раз за спиною Вакербаса.
— Приветствую вас, — сказал Факраш, выступая вперед со своей любезной и лукавой улыбкой. — Если не ошибаюсь, — прибавил он, обращаясь к пораженному скупщику земель, который даже подскочил, — ты тот купец, для которого мой сын, — и он положил руку на задрожавшее плечо Горация, — взялся построить дом?
— Да, — сказал г. Вакербас, поняв его ошибочно. — Я имею удовольствие говорить с г-ном Вентимором отцом…
— Нет, нет, — вмешался Гораций. — Это не родственник. Это, как бы сказать, неформальный компаньон.
— Не находишь ли ты, что он — зодчий, божественно одаренный? — спросил джинн, сияя гордостью. — Не есть ли дворец, который он воздвиг для тебя, по своему бесподобному совершенству чудо красоты и величия, такой, какому и султаны могли бы завидовать?
— Нет, сударь! — закричал разъяренный Вакербас. — Уж если вы спрашиваете моего мнения, то ничего подобного! Это — дурацкая ерунда, не то оранжерея в Кью, не то — Брайтонский Павильон. Нет ни бильярдной, ни приличной спальни… Я прошел по всему дому, так уж мне ли не знать. На канализацию и намека нет! И у него хватает медного лба… я хочу сказать, бесстыдной наглости назвать это деревенским домом!
Досада Горация сменилась облегчением. Джинн, который был далеко не гений, кроме только, пожалуй, в любезности, осуществил постройку дворца согласно своим понятиям об арабской домашней роскоши, и Гораций, по собственному горькому опыту, мог до известной степени сочувствовать несчастному заказчику. С другой стороны, открытие, что вовсе не его проект был найден таким нелепым, пролило как бы бальзам на раны его самолюбия и, по какому-то таинстренному мыслительному процессу, который я не берусь истолковать, он вдруг примирился с услужливым Факрашем, даже почти ощутил к нему благодарность. Сверх того, тот был все-таки его джинн, и Гораций не хотел, чтобы его обижали посторонние,
— Позвольте объяснить вам, г-н Вакербас, — сказал он, — что лично я тут ни при чем. Этот господин, желая избавить меня от хлопот, взял на себя постройку вашего дома, не поговорив предварительно ни со мной, ни с вами. Насколько мне известны его таланты, я не сомневаюсь, что… что это — дьявольски прекрасное здание в своем роде. Во всяком случае мы не требуем за него платы… Он подносит его вам в подарок. Почему бы вам не принять его, как таковой, и не воспользоваться им, как можно лучше?
— Как можно лучше? — загремел г-н Вакербас. — Подите туда и посмотрите, как самая красивая в трех графствах местность обезображена этою бредовой мавританской бутафорщиной! Ее назовут: «Вакербасов сумасшедший дом». Я стану посмешищем во всей округе. Я не могу жить в этом отвратительном здании. Поддерживать его у меня не хватит средств, и я не хочу, чтобы оно загромождало мою землю. Слышите? Не хочу! Я буду жаловаться в суд, заставлю вас и вашего приятеля араба снести это здание, подам жалобу в Палату Лордов, если это окажется нужным, и буду бороться с вами, пока стою на ногах!
— Пока стоишь на ногах! — повторил Факраш ласково, — Это действительно долго, о, ты, сутяга!.. На четвереньки, неблагодарный пес! — воскликнул он с внезапной и полной переменой тона. — И присмыкайся с этого часа до конца твоих дней. Я, Факраш-эль-Аамаш, повелеваю тебе!
Было одновременно и тяжело и смешно видеть, как представительный и столь респектабельный г-н Вакербас вдруг упал вперед на руки, отчаянно силясь сохранить свое достоинство.
— Как вы смеете, сударь? — почти пролаял он. — Как смеете вы, слышите? Знаете ли вы, что я могу привлечь вас к суду за это? Я хочу встать. Я настаиваю на своем желании.
— О, презренный видом! — отвечал джинн, распахивая двери. — Вот отсюда! В конуру!
— Я не хочу! Я не могу! — завизжал несчастный. — Как вы думаете, могу я идти по Вестминстерскому мосту на четвереньках?.. Что подумают обо мне чиновники в Ватерлоо, где меня знают и уважают столько лет? Как я покажусь своему семейству в… в таком виде. Позвольте мне встать!
До этой минуты Гораций был слишком потрясен и испуган, чтобы говорить, но тут чувство человечности и неприятие деспотических замашек джинна заставили его вмешаться.
