Филипп Сергеевич ядовито усмехнулся.
— Философия, — заметил он. — И почему ты думаешь, дитя мое, что без справедливости скучно жить? Кому скучно, а кому весело.
— А может быть, надо попытаться доказать Леону Спартаковичу, что совесть все-таки есть? — предложил Вася. — Даже если у него ее нет.
— Совесть? — возразил Кот. — Товарищи, вы смеетесь? Его Высокопревосходительство — человек дела.
— Мне кажется, начать надо так, — сказал Вася. — "Наконец-то мы встретились! И вы знаете, я ведь очень сержусь на вас и требую, чтобы вы помогли людям, которым так жестоко отомстили! И за что? Как вам не стыдно! Перед лодочником вы должны не только извиниться, но выхлопотать для него пенсию, даже если ему еще нет шестидесяти лет. Для баскетболиста Славы вы можете сделать многое: пускай его команду пригласят на состязания в Москву и она выиграет у ЦСКА или «Динамо». Как-никак вы подло поступили, разлучив его на полгода с невестой. Ведь если бы не я…" Впрочем, упоминать, пожалуй, обо мне еще рано. Ну как?
— Жалкий лепет интеллигента девятнадцатого века, — с отвращением сказал Кот. — Чудак, у тебя в руках единственное оружие, которого он боится. Ты можешь потребовать от него полмира…
— И пару коньков в придачу, — прибавила Ива, вспомнив Андерсена.
— А ты собираешься просить пенсию для лодочника! На твоем месте я начал бы так: "Послушайте, вы, кажется, считаете себя воплощением мирового зла? Ха, ха! Вы — просто мелочь! Едва ли Мефистофель стал бы болеть за «Спартак» или позволил бы себе напиться и оказаться в грязной луже, как это случилось с вами!"
— А по-моему, Филя, ты не прав, — возразила Ива. — Не такое уж это страшное оружие! Даже если бы Леон Спартакович превратился в солдата, который сражался против Ясона, он не пропал бы в стране, где на каждом углу висит объявление: "Требуются сторожа, дворники, разнорабочие". Кроме того, к нему вернулась бы молодость, а он — это я слышала своими ушами — только и мечтает об этом.
Вася задумался.
— Ну нет, — сказал он наконец. — Если бы это было так просто, пылинки не кружились бы в лунном свете и пастушеская дудочка молчала бы, когда я появился на свет. И Леон Спартакович не был бы поражен, убедившись, что я похож на молодого человека, которого он некогда оклеветал и пытался убить. "Он потеряет свободу выбора в превращениях, — сказал старый Ворон. — Но надо, чтобы это имя было брошено ему в лицо человеком, который не боится смерти". А я, между прочим, боюсь смерти. Это так естественно: любить жизнь и бояться смерти! Смешно говорить о себе: "Я предназначен". Но уверяю вас, что он щадит меня, хотя знает, что мне известно его подлинное имя. Больше того, он ждет нашего разговора.
— Как бы не так, — проворчал Кот.
— Эта гостиница, например, могла сгореть, хотя за неосторожное обращение с огнем грозит смертная казнь. И вместе с гостиницей — туристы, занимающие номер «люкс». А мы — в безопасности.
— Ой ли?
— Сейчас ты скажешь, Вася, что и он предназначен, — возразила Ива. — А я думаю, что все это для него просто игра. И если бы ты увидел его — не днем, разумеется, а ночью, — ты бы со мной согласился.
Надо заметить, что в конце этого разговора, который продолжался почти весь день, основные детали предстоящей встречи с Леоном Спартаковичем мало-помалу определились — и туманность над номером «люкс» приобрела убедительно-стройные очертания. Этого нельзя сказать о туманности над крышей Его Высокопревосходительства. С каждым часом она все больше темнела. Казалось, она тяжело дышит и, как загнанное животное, не знает, куда податься.
"Будем откровенны хоть раз в жизни, — думал Леон Спартакович, поглядывая на полупустую бутылку лучшего в мире коньяка "Давид Сасунский". — Был ли ты шпионом Совета Десяти, или мафиозо в Сицилии, или обергруппенфюрером в Баварии, ты прежде всего чувствовал страх, а потом уже ненависть и наслаждение… Боги все еще недовольны тем, что, сражаясь против Ясона, я обманул их и притворился мертвым. — Он налил коньяк в высокую узкую рюмку. Умилостивить их — что может быть безнадежней? Но бояться этого мальчика смешно! — сказал он себе, стараясь справиться с дрожью, которая так и прохватила его с головы до ног. — Держу пари, что мне удастся договориться с ним. Я верну ему девчонку и на Всесоюзном конкурсе школьных ансамблей выберу себе другую. В конце концов ничего не стоит доказать, что зло неизбежно и что я всегда действовал согласно естественному ходу вещей. Ну, скажем, не я, а Совет Десяти приговорил его к смерти, а старый Ворон лгал, говоря, что он крылом погасил свечу. Свеча погасла под ветром. Он владел шпагой лучше, чем я. И пострадал не он, а я, провалявшись в постели три месяца…"
Мысли спутались, он опустил голову на руки и задремал, не заметив этого, как часто бывает со стариками.
"Да, но ведь это случилось очень давно, — подумал он, просыпаясь. — И в Италии, не в России. Его звали Лоренцо, он был простодушен, доверчив, влюблен. А этот Вася… Бр-р!.." И он встал и прошелся из угла в угол, стараясь справиться с чувством отвращения и страха. "Нет, нечего скрывать от себя, что он не случайно появился на свет! Судьба не в шутку заставила эти проклятые пылинки соединиться с пастушеской дудочкой, хотя не только зимой, но и летом в поселке Сосновая Гора нет ни коров, ни баранов. Ей не до шуток! Она вернула ему жизнь, чтобы прикончить меня".
Давно пора упомянуть, что для этих размышлений Леон Спартакович избрал зеркальную комнату и мысленно разговаривал со своими отражениями, повторявшимися в сверкающих стенах. Ему показалось, что одно из них, спрятавшись за аквариум, совсем было собралось возразить ему, но, когда он подошел поближе, струсило и промолчало.
В ярко освещенном аквариуме большие рыбы с бородатыми зверскими мордами, величественно двигая плавниками, мимоходом глотали маленьких, уютных, разноцветных рыбок, и безошибочность, с которой они это делали, немного успокоила Леона Спартаковича. Но один из малышей ловко увертывался — он любил жизнь и не собирался с нею расставаться. "Говорят, от судьбы не уйдешь, глядя на него, подумал Леон Спартакович, — но попробовать можно".
В дверь осторожно постучали, и вошел Лука Порфирьевич, подтянутый, гладко причесанный, в длинном черном парадном пиджаке и в штанах с генеральскими лампасами.
— Здравствуй, собака, — сказал Леон Спартакович. — Ну, как дела?
— Волнуются, Ваше Высокопревосходительство, — ответил секретарь, держа руки по швам и боязливо моргая. — Говорят — надоело! Говорят — откуда он взялся на нашу голову? Больше не желаем превращаться в бумагу. Говорят — живут же люди!
— Неблагодарные скоты! — с горечью заметил Леон Спартакович. — Я хотел построить для них театр — отказались! Предложил пригласить гастролеров — "на что нам они?" Скучать, видите ли, полезно! "Скука — отдохновение души!" А почему, я вас спрашиваю, они превращаются в бумагу? От скуки! Еще что говорят?
— Простите, Ваше Высокопревосходительство! — Лука Порфирьевич скорбно вздохнул. — Говорят — чего там долго думать? Нас много, а он один. Навалимся и задушим.
Леон Спартакович усмехнулся и подошел к окну. Смеркалось, но в сумерках еще были видны здесь и там белые пятна. Это были бумаги. Одни кружились в воздухе, нерешительно приближаясь к дому. Другие с трудом переваливались через забор и ползли по парку, извиваясь между деревьями, как змеи. Третьи пытались шагать, но не удавалось: они еще были людьми, но уже плохо стояли на своих картонных ногах.
Леон Спартакович усмехнулся. Он налил в два фужера коньяк, один предложил секретарю, другой неторопливо выпил. Потом сел в кресло и закурил.
— Ну вот что: иди домой, уложи чемодан и возвращайся.
Когда Лука Порфирьевич ушел, он поднялся в гардеробную, открыл сундук и бережно вынул из него пересыпанный нафталином, поношенный черный плащ, похожий на мантию, но с отороченными белым бархатом рукавами. Нафталин он отряхнул, а плащ повесил в прихожей.
в которой у Ольги Ипатьевны плохо курится трубка, а Главный Регистратор превращает поношенную мантию в ковер-самолет
"Что-то мне сегодня плохо дышится, — подумал Платон Платонович, выходя после завтрака в сад, украшенный первым выпавшим ночью снегом. — И погода, кажется, хороша. И сосны не забывают, что они растут на Сосновой горе, воздух смолистый, сухой и свежий. И спал я, кажется, недурно. Ах, да! Плохо дышится, потому что давно нет известий от Васи".
"Что-то моя трубка сегодня не курится, — думала Ольга Ипатьевна, подметая столовую и принимаясь чистить диван пылесосом. — Табак, кажется, не мог отсыреть, ведь я держу его на полке у плиты, в жестяной коробке. Правда, мне плохо спалось — вчера, как на грех, налила в тесто рыбий жир вместо постного масла. Но ведь Платон Платонович съел пирожок, заметив только, что он напомнил ему поговорку "ни рыба, ни мясо". Ах, нет! — вдруг спохватилась она. — Трубка не курится, потому что я беспокоюсь за Васю!"
