— Вернись. Останься,
Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал;
— Плыви скорее вперед. Не останавливайся. Попадешь в завой, перевернешься. Потонешь.
С тревогой следил он, как с каждым новым взмахом весел она продвигалась все дальше и дальше.
И говорил:
— Пусть уж лучше она живет у моего брата, толь- ко пусть живет. Только бы не утонула.
Правый Берег встречал ее радостным криком:
—- Ты приплыла ко мне. Ты прорвалась сквозь такое течение! Ничего, у меня здесь тихо, спокойно, и ты отдохнешь.
Но отдыхать ей было некогда. Дедушка Никандр уже взмахивал веслами, и это означало: пора в путь.
Лодка отделялась от Правого Берега и плыла к Левому, и теперь уже Правый Берег уговаривал ее остаться, не уплывать.
— Посмотри, как у меня здесь зелено и какой мягкий песок. Тебе будет так приятно лежать на нем.
Но ей не хотелось лежать на песке подобно пеньку или камню. Ей хотелось бороться с волнами, преодолевать течение.
И она плыла. И пока выбиралась к середине реки, он все звал и звал ее:
— Не уплывай. Останься.
Но как только Лодка выходила на стрежень и течение подхватывало ее и несло, он кричал:
— Плыви дальше, не останавливайся, иначе течение захлестнет тебя и ты потонешь.
Он глядел, как борется она с волнами, думал: — Пусть уж лучше, она живет возле моего брата, но только пусть живет.
И теперь уже Левый Берег встречал ее радостным криком:
— Ты все-таки вернулась, это хорошо. Ты устала?
Ничего, отдохнёшь. Здесь тихо. У меня вон какой обрыв. Он загораживает от всех ветров.
«Хорошо, я немного отдохну», — думала Лодка, прижимаясь к его песчаной груди, но с той стороны реки уже кричали:
— Дедушка Никандр, Лодку давай!
И дедушка Никандр откликался:
— Даю, даю!
И взмахивал веслами.
Так было всю весну и все лето. А теперь она лежит под навесом сарая, слушает, как воет ветер и шуршит снег, и думает, что скоро опять вскроется река, и она опять будет плавать от одного берега к другому, бороться с волнами. Она опять будет нужна людям.
До восхода солнышка было еще далеко, а Глухарь уже проснулся. Сидел он на березе и хмурил красные брови. Ночью было холодно, Глухарь спал плохо, и потому настроение у него было неважное.
В полях за рощей загоралась заря. Глухарь любит встречать зорю и, когда загорается она, говорит обычно:
— Ишь огневая какая, как мои брови.
А сегодня посмотрел, как пламенеет и наливается красным край неба, поежился, все еще было холодно, сказал:
— Вроде и заря, а посмотреть не на что.
В роще с каждой минутой становилось все светлее,
Внизу под деревьями уже можно было различить голубоватые подснежники. На макушку дуба вспорхнула Овсянка и, запрокидывая головку, запела:
— Смени сани, возьми воз-з-з-з.
Еще вчера слушал ее Глухарь и качал головой: как чисто выговаривает. А сегодня нахохлился, проворчал хмуро:
— Нашла о чем петь. И так все видят: дорогу развезло, на санях не поедешь, полезай в телегу. Не о санях и телегах петь надо песни.
Из сврего гнезда Дрозд высунулся, хлопнул крыльями — зари-то уже сколько! И засвистал:
— Филипп, Филипп, приди. Чай пить, чай пить. С сахаром, с сахаром.
Еще вчера слушал его Глухарь и качал головой: «Молодец, чай пить соседа приглашает. Это хорошо. С соседом лучше чай пить, чем ссориться». А сегодня сдвинул красные брови, сказал:
— Ну. и песня: чай, сахар, Филипп — мелочи какие.
— Зря. Зря ворчишь, — задергал у речки Дергач.
А Глухарь так и встрепенулся весь:
— Как это зря? Разве тебе голос дан, чтобы петь о чае с сахаром? И о своем соседе?
Но Дергач стоял на своем:
— Зря. Зря. Зря ворчишь.
А заря всходила по небу все выше. Были розовыми от ее света поля, розовыми были деревья. И среди них где-то тоненько вытягивал Кобчик:
— Пи-й-ить хочу, пи-ить хочу, пи-и-ить. -
- Ну вот, и этот о чае, — проворчал Глухарь. — Не приглашает его никто, так он сам напрашивается.
На опушке молоденьким барашком заблеял Бекас:
— Бэ-э-ээ-ка...
— Верно, бяка, не песня. Хочется тебе пить, слетай к речке и напейся, а песню не об этом петь надо. Песня для другого нам дана, не для воды, не для чая.
Из чащи долетел звонкий голос Иволги:
— Слушай, солнышко встает.
Глухарь приподнялся на цыпочки. Точно: из-за полей вставало большое солнце, а вместе с ним шли на землю большой свет и большое тепло. Глухарь расправил плечи.
Иволга пела в чаще:
— Снова солнышко встает...
Глухарь кивал головой:
— Да, солнышко — это хорошо. Солнце — это тепло и свет, а без тепла и света нет и радости в жизни. Я вон ночью продрог, и у меня все утро плохое настроение.
Солнце поднималось все выше, Иволга пела все звонче. Глухарь шевелил красными бровями, дакал:
— Дак, дак, дак. Солнце — это хорошо. Дак, дак, дак.
Это уже он пел свою песню,
В гнезде Снегиря лежал голенький Снегиренок. У него только что прорезались глаза. Снегиренок высунул из гнезда лысенькую голову, смотрел на все и всему удивлялся. Удивился он и отцу Снегирю.
— О, какая красивая у тебя на голове черная шапочка!
— Не шапочка, а берет, — поправил его старый Снегирь. — Вырастешь, й у тебя такой же будет.
И улетел на охоту. Он улетал на охоту каждый день, кормил Снегиренка, пока тот.не вырос и не стал взрослым Снегирем.
— Теперь ты уже сам себя можешь прокормить. Прощай, — сказал ему отец, и они расстались.
Первым делом Снегиренок полетел на озеро. Встал на берегу, попросил:
— Ты отражаешь облака и высокие деревья, что тебе стоит отразить маленького Снегиря. Отрази меня, озеро.
Уж очень ему хотелось поскорее увидеть черный
берет у себя на голове. Но никакого берета в своем отражении он не увидел.
Сказал:
— Ты, наверное, не всего меня отразило, озеро. Я не вижу у себя на голове черного берета. Отрази его, я хочу посмотреть, какой он у меня.
Мы, озера, что зеркала, — плеснулось озеро, мы отражаем только то, что видим. Я не вижу на твоей серой голове никакого берета, потому и не отражаю его.
Но Снегиренок не поверил озеру. Он был уверен, что на его голове есть такой же черный берет, как и у отца, а что не отражает его озеро, так это потому, что оно уже старое, видит плохо, а вот обновится , в его берегах вода весной, и оно снова станет зорким.
И больше до весны не прилетал Снегиренок к озеру, а весной прилетел.
— Отрази, — говорит, — меня теперь, озеро.
И озеро отразило. И Снегиренок увидел в озерной воде молодого красивого Снегиря с черным беретом на голове. Сказал:
— Вот теперь ты показываешь всего меня. Это потому, что старая вода в тебе зимой вымерзла, а новая весной появилась, и ты, озеро, стало зорче.
— Это ты стал другим, — сказало озеро. — Раньше ты еще был птенцом и у тебя на голове никакого берета не было. А теперь он появился, чтобы знали все, что не птенец ты больше, а взрослый Снегирь.
— Правда?!
— Мы, озера, всегда говорим правду, как зеркала.
Так сказало озеро. А Снегиренок осмотрел себя еще раз и остался доволен. Берет его был черным-черным и как раз по размеру. Онегиренок даже тряхнул головой, чтобы убедиться в этом. Сказал:
— Крепко сидит. Не потеряется.
И полетел к лесу вить свое первое гнездо.
Живет на речке Зимородок. Большой шутник. Чуть выберется свободная минутка, прилетает он к своему соседу Кулику и начинает подтрунивать над ним.
— Признавайся, Кулик, ты ведь не Кулик, а Сорока? Грудь белая, шея черная. Сорока ты, правда?
Топорщится Кулик, защищается.
— Где ты, — спрашивает, — видел, чтобы у Сороки был такой длинный нос, как у меня. Вон он у меня как вытянулся.
— Значит, ты любопытная -Сорока, — говорит Зимородок, — а у любопытных сорок всегда носы длинные.
Сердится Кулик. Розовой ножкой топает:
— Никакая я не Сорока. Кулик я. Где ты слышал, чтобы сороки так кричали, как я: «Куик! Куик!» У Сороки свой голос.
— Э, — машет Зимородок зеленым крылом, — волосу всякому выучиться можно. Вон Дрозд сочинил
песню, а Иволга подслушала и поёт. Сорока ты. Это же по всему видно —Со-ро-ка.
— Кулик я, — стонет Кулик и приводит еще одно доказательство: — Сорока где гнездо вьет? В лесу, на дереве, а у меня вон на земле лежит. Скоро птенцы будут, кулички маленькие.
