— И твои познания в картах и привели нас в штаб, — заметила Вайолет.
— А твой дар изобретателя помог вам взобраться на Коварную Гору, — добавил Клаус.
— А твои исследовательские способности нам очень на руку именно сейчас, — улыбнулась Вайолет. — Такое чувство, будто нас всему этому специально учили, а мы и сами об этом не подозревали!
— Никогда не считал картографию уроком, — сказал Куигли. — Мне просто нравилось этим заниматься!
— Меня поэзии и вовсе не учили, — отозвался Клаус, — но мне кажется, что тут говорится, будто внутри банки с самым тёмным вареньем спрятано имя того человека, которому предназначено послание.
Вайолет поглядела на три банки варенья.
— Абрикосовое, клубничное и ежевичное, — сказала она. — Самое тёмное — ежевичное.
Клаус кивнул и отвернул крышку с банки ежевичного варенья.
— Загляните, — предложил он и зажёг фонарик, чтобы Вайолет и Куигли было хорошо видно. Кто-то ножом нацарапал на варенье две буквы: «Ж» и «С».
— «Ж. С.», — проговорил Куигли. — Жак Сникет!
— Но ведь послание не может быть адресовано Жаку Сникету! — воскликнула Вайолет. — Он же погиб!
— А вдруг тот, кто оставлял сообщение, этого не знал? — сообразил Клаус и стал читать свои записи дальше: — «Для того, чтобы сделать объявление о сборе, при необходимости используется выверенный условный календарь, основанный на плодах. Понедельник обозначается одн…» Тут всё снова обрывается, но мне кажется, что эти оливки — шифрованный способ сообщить, на какой день назначен сбор: понедельник — одна оливка, вторник — две и так далее.
— А сколько их в миске? — уточнил Куигли.
— Четыре, — ответил Клаус, наморщив нос. — Мне не хотелось их даже пересчитывать. С тех пор как Скволоры поили нас водными мартини, вкус оливок меня как-то не привлекает.
— Четыре оливки — это четверг, — сказала Вайолет.
— А сегодня пятница, — заметил Куигли. — До сбора волонтёров остаётся меньше недели.
Бодлеры закивали в ответ, и Клаус снова открыл записную книжку.
— «Любые приправы и пряности, — прочёл он, — следует снабжать кодированными этикетками, отсылающими волонтёров к стихотворным шифрам».
— Что-то я не понимаю, — растерялся Куигли.
Клаус со вздохом потянулся за горчицей.
— Это место действительно сложное. Горчица — это приправа, и получается, что она должна отсылать нас к каким-то стихам.
— Каким образом горчица может отослать нас к стихам? — спросила Вайолет.
Клаус улыбнулся.
— Я долго ломал себе голову, — сказал он, — но в конце концов решил посмотреть на состав. И вот послушайте: «Уксус, горчичный порошок, соль, куркума, последний катрен одиннадцатой части „Сада Прозерпины“ Алджернона Чарлза Суинберна[10] и двунатриевый кальций — консервант, идентичный натуральному». Катрен — это четверостишие. Видите, ссылка на стихи оказалась спрятана в список ингредиентов!
— Отлично придумано, — похвалила Вайолет. — Состав продуктов никто никогда не читает. А стихи-то ты не нашёл?
Клаус, нахмурившись, поднял чашку.
— Я нашёл обугленный деревянный указатель «Поэзия», а под ним оказалась груда бумажного пепла, в которой обнаружился один-единственный клочок со стихами, и это как раз было последнее четверостишие одиннадцатой части «Сада Прозерпины» Алджернона Чарлза Суинберна.
— Как удачно, — удивился Куигли.
— Чуточку слишком удачно, — заметил Клаус. — Ведь библиотека сгорела дотла, и из всех стихов уцелел ровно тот отрывок, который нам нужен. Таких совпадений не бывает. — Он вынул клочок бумаги и показал его Вайолет и Куигли. — Как будто кто-то заранее знал, что мы будем его искать.
— О чём же тут говорится? — спросила Вайолет.
— Не слишком весёлое четверостишие, — вздохнул Клаус и наклонил фонарик, чтобы прочитать стихи:
Отжив, смежим мы веки,
Чтоб не восстать вовеки,
Все, как ни вьются, реки —
Вольются в океан.[11]
Дети вздрогнули и поближе придвинулись друг к другу. Стемнело, и они не видели ничего, кроме фонарика Клауса. А если вам когда-нибудь случалось сидеть в темноте с фонариком, у вас наверняка возникало ощущение, что за границами круга света кто-то крадётся, а стихи о смерти в таких случаях самочувствия не улучшают.
— Жалко, что тут нет Айседоры, — проговорил Куигли. — Она бы нам объяснила, что означают эти стихи.
— Всё, как ни вьются, реки — вольются в океан, — повторила Вайолет. — Как вы думаете, вдруг это про последнее убежище?
— Не знаю, — ответил Клаус. — А больше ничего полезного для нас я не нашёл.
— А при чём тут корнишон и лимонный сок? — спросила Вайолет.
Клаус покачал головой, хотя сестра едва различала его в темноте.
— Это тоже относится к посланию, — ответил он, — но всё остальное сгорело.
ззэ В библиотеке я больше ничего стоящего не обнаружил.
Вайолет взяла у брата клочок бумаги и посмотрела на стихи.
— Тут ещё какие-то очень бледные буквы, — сказала она. — Кто-то что-то написал карандашом, но так бледно, что не прочесть.
Куигли полез в рюкзак.
— Я забыл, что фонариков у нас два, — сказал он и посветил на бумагу и вторым фонариком тоже. И правда — там оказались слова, написанные карандашом и еле-еле различимые на полях у последнего четверостишия одиннадцатой части. Вайолет, Клаус и Куигли склонились как можно ниже, чтобы прочитать слово. Ночной ветер шелестел хрупкой бумажкой, и дети дрожали, отчего фонарики тряслись, но вот наконец свет упал прямо на катрен, и стало видно, что там написано.
— «Сахарница», — хором прочитали дети и переглянулись.
— Что это значит? — удивился Клаус.
Вайолет вздохнула.
— Помнишь, когда мы прятались под машиной, кто-то из негодяев что-то говорил про сахарницу? — спросила она Куигли.
Куигли кивнул и вытащил лиловую записную книжку.
— Жак Сникет тоже как-то раз упоминал сахарницу, когда мы были в библиотеке доктора Монтгомери. Он сказал, что непременно нужно её найти. Я специально написал это слово в самом верху одной странички в книжке, чтобы потом хватило места для любых сведений о местонахождении сахарницы. — И он повернул страницу так, чтобы Бодлерам было видно — она пуста. — Так я ничего и не разузнал, — закончил он.
Клаус нахмурился.
— Кажется, чем больше мы узнаём, тем больше обнаруживается загадок. Мы добрались до штаба Г. П. В. и расшифровали сообщение, а всего-то и узнали, что где-то есть последнее убежище и там в четверг соберутся волонтёры.
— Если Солнышко выяснит, где это убежище, нам этого хватит, — заверила его Вайолет.
— Но как же нам забрать Солнышко от Графа Олафа? — спросил Клаус.
— У нас же есть кошки-вилки, — напомнил Куигли. — Заберёмся ещё раз наверх и улизнём, забрав Солнышко с собой.
Вайолет покачала головой.
— Стоит им заметить, что Солнышка нет, как нас тут же обнаружат. С Коварной Горы видно всё на много миль окрест, а противник безнадёжно превосходит нас числом.
— Это так, — признал Куигли. — Нас только четверо, а негодяев десять человек. Как же мы собираемся спасать Солнышко?
— Олаф заполучил человека, которого мы любим, — задумчиво протянул Клаус. — Если мы захватим в плен что-то, что любит он, можно будет поторговаться за Солнышко. Что любит Граф Олаф?
— Деньги, — ответила Вайолет.
— Пожары, — добавил Куигли.
— Денег у нас нет, — рассудил Клаус, — а за пожар Граф Олаф не отдаст нам Солнышко. Должно быть что-то такое, что он действительно любит, — что-то, от чего он чувствует себя счастливым и без чего ему будет очень плохо.
Вайолет и Куигли с улыбкой переглянулись.
— Граф Олаф любит Эсме Скволор, — сказала Вайолет. — Если бы мы захватили Эсме в заложницы, можно было бы поторговаться с Графом.
— Конечно, только Эсме у нас нет, — возразил Клаус.
— Зато мы можем её захватить, — сказал Куигли, и все умолкли.
Разумеется, заложников берут только негодяи, даже если для этого есть весомые причины, и если захватишь заложника, от этого можно почувствовать себя негодяем. В последнее время Бодлерам случалось и скрывать свои лица под масками, и устраивать пожар на Карнавале, и от этого они всё чаще и чаще чувствовали себя негодяями. Но такого негодяйства, как захват заложников, Вайолет и Клаус себе ещё не позволяли, и при взгляде на Куигли они поняли, что и ему ужасно неловко сидеть в темноте и строить злодейские планы.
— И как нам это сделать? — уточнил Клаус.
— Надо заманить её к нам, — решила Вайолет, — и устроить ей ловушку.
Куигли записал что-то в книжку.
