Скоро отцвела разлапушка-пихта и к осени семена высыпала. Вот набрала Айна пихтовых семян целую торбочку да два веничка связала, в лапотки обулась, торбочку за спину, венички в руки да и побежала своего Руса разыскивать. Шла да шла, вышла на реку. На том крутом берегу чужие девушки гуляли и песни пели. И крикнула им Айна-егоза, карие глаза:
— Девушки-красотки, нет ли там братца Руса?
— А какой он, твой Рус? — спрашивают девушки.
— У моего Руса голова русая, глаза, как васильки-цветы, плечи широкие, руки сильные!
Позвали тут девушки всех своих парней. У всех волосы русые, глаза синие, плечи широкие и руки сильные. Спрашивают:
— Ну, который твой Рус?
— Нет тут моего Руса! — ответила Айна, взмахнула с досады веничками и побежала дальше.
Много дней бегала девушка, разыскивая братца Руса, взмахивая с досады и горя то одним, то другим веничком. И летели из веничков пихтовые семена во все стороны. Так долго искала Айна своего Руса, что торбочка за спиной от непогоды обветшала и сыпались из нее семена повсюду, где пробегала девушка в черных онучках. И вырастали тут пихтовые перелески.
Так расплодилось племя пихты-красы по русской земле от Волги до холодных морей и каменных гор. Что стало с Русом и Айной, никто не знает. Но заметили люди, что испокон веков пихта родит семена не раньше, как ей семьдесят лет исполнится. На такой срок, будто бы ее бабка-подгоренка заворожила. И еще такое говорят: если какая девчоночка поплачет под пихтой подольше, то пихта раньше срока зацветет и семечки выбросит. Только не стало теперь таких девчонок, чтобы слезы под деревом лить. Им бы только веселиться, смеяться, плясать да песни петь.
Много веков назад жило на Руси племя молчаливых черных пичужек. Люди не мешали им гнездиться под крышами домов, теремов и храмов, оберегали их гнезда и прозвали молчунками. Так и остались бы те птахи молчаливыми на веки вечные, да, видно, судьба научила их подавать голоса.
Одной ранней весной пошли вдруг на восход солнышка боевые славянские полки. Клубилась пыль, ржали кони, звенели кольчуги и оружие. То русский князь Мстислав Удалой вел дружину свою на оборону Руси от страшного воина Чингиза. А высоко над славянским войском летели черные вороны. И спрашивали их волки, рыскавшие по земле:
— Где быть пир-р-ру, бр-р-ратцы?
— На Калке, на Калке, на Калке! — отвечали сверху сарацины-вороны. По всей Руси разносился зловещий клекот черного воронья, призывавший пировать на степной речке Калке. Услыхали это птахи-молчунки и поняли, что идет на Русь беда лихая, неминучая, сожжет Чингиз славянские города и села и погибнут в пожарах их птенцы и гнезда. Посовещались они между собой, да вдруг и закричали звонко, призывно:
— На Калку, на Калку, на Калку!
И удивились тому все русские люди. А птахи собрались в несметную стаю, взвились высоко-высоко и полетели нагонять русское воинство. И приставали к молчункам в пути все новые стаи их племени.
Словно туча саранчовая, двигалась на Русь ратная сила свирепого Чингиза, и мертвела земля под ее ногами. Ни былинки, ни деревца, ни кустика, ни ручья чистого прохладного не оставалось позади, все истаптывала, испоганивала сила вражья монгольская. На встречу с той силой и спешил князь Мстислав Удалой с войском.
Черное воронье высоко кружилось, на кровавый пир собратьев созывало, а туча монгольская на краю неба все росла и ширилась. И стало на сердце русских воинов сумрачно. Вдруг с неба бодрые птичьи голоса послышались. Неисчислимые стаи родных молчунков спустились над русским войском и, кружась впереди, загородили его от зорких монгольских глаз. Летали, кружась над землей, и кричали призывно да весело:
— На Калку, на Калку, на Калку!
Ободрились тут русские и сам Мстислав Удалой:
— Птахи небесные и те за нас стоят! Поспешим же на встречу с басурманами под этим живым пологом!
А полководцы передовых полков Чингизовых видели над степью вдали только птичье оболоко, а что там за ним, разглядеть не могли. Туча птичья все ближе надвигалась, а когда к войску монгольскому вплотную подвинулась, вверх взмыла, как живой занавес. Разглядели тут монголы войско славянское, да поздно было. За сабли да копья схватиться не успели, как русские их смяли, смешали и по степи погнали. А крылатое племя над войском кружилось и витязей криками ободряло:
— На Калку, на Калку, на Калку!
И погнали русские монгольскую рать к самой Калке-реке.
Прискакали гонцы к воину Чингизу и в страхе великом о том поведали, как передовые полки были русской дружиной разбиты. Потемнело и без того грозное лицо Чингиза, и приказал он казнить неудачливых военачальников, а к утру собрать к шатру всех монголов-соколятников с ручными соколами.
На другой день с рассветом главная битва началась. Нежданно-негаданно опять слетелось птичье оболоко, от монгольских стрел русских воинов заслонило, и снова дружина Мстислава Удалого врага теснить начала. Как увидел такое дело злодей Чингиз, подал знак своим соколятникам соколов вверх метнуть. Поднялись высоко монгольские соколы — и сапсаны, и кречеты, и балабаны, ударили сверху на стаю молчунков и всех по сторонам рассеяли. Обрадовались, завыли монголы, как увидели, что русских супротив их совсем мало, пустили стрел тучу непроглядную и всей оравой на дружину князя Мстислава навалились. Долго бились русские с монголами. Руки витязей от сечи онемели, в глазах от жажды темнело, от басурманской крови тошнило, но не отступали. А несметная стая молчунков взвилась высоко-высоко, чтобы от соколов избавиться. Там, под облаками, их ветер подхватил и назад, к своим гнездам, неудержимо понес. И остались над побоищем только черные вороны, они парили над степью и скликали собратьев на жуткий пир на Калке-реке.
Гонимые злым ветром, вернулись молчунки в родные края, не переставая кричать о побоище на Калке. При всякой тревоге они покидали свои гнезда, поднимались вверх и суматошно кричали:
— На Калку, на Калку, на Калку!
И прозвали люди неугомонных пичужек галками. А скромные птахи-галочки стали постоянными квартирантами под крышами русских селений. Роковое слово, которое они впервые услышали и переняли у черного ворона, теперь звучит у них иначе — беззаботно и нежно:
— Кал-кав, кав! Кал-кав, кав!
А мудрому и угрюмому ворону, что живет триста лет, изредка грезится кровавый пир на Калке. Тогда он взъерошивает перья, вытягивает шею и, силясь вспомнить вещее слово, жутко клекочет:
— Каллы, каллы, калл-ка-ка!
Вот какая сказка сохранилась в лесном Заволжье о галках, которые в старину помогали русским стоять против злого воина Чингиза.
Край легенд и сказов
Послесловие
Люблю родной Нижний Новгород. Город Горького и Добролюбова, Свердлова и Заломова, отчизну Минина и Кулибина. Каждый раз когда поднимаюсь от Волги к вершинам загадочных Дятловых гор, меня неодолимо влечет к стенам нижегородского кремля. Хочется разглядеть и ощупать руками их древнюю кладку и приложиться ухом: не расскажут ли они, как живые очевидцы, одну из чудесных былей нижегородской земли? Чудится, что безмолвные башни и стены могут поведать легенды и сказы без колдунов и чародеев, но полные дикой красы из жизни пращуров-нижегородцев. Каждый камень крепости побывал в руках людей, чья жизнь и судьбы для нас теперь так же интересны и загадочны, как посланец из другого мира.
Много раз я бывал у подножия нижегородского кремля, ходил по стенам, разглядывая башни, и думал, и думал. В ответ они так привыкли ко мне, что шепнули самое сокровенное: тайну Потайного оврага, трагедию башен Зачатия и Белокаменной, о Дятловых кузницах и кузнецах, подковавших злых татаровей. И много других былей из жизни Нижнего Новгорода, города трудной и славной судьбы.
С крутого откоса, где изваянный из камня великий нижегородец по-соколиному смотрит в небо, открываются взору дали лесного Заволжья. За голубоватой дымкой дремлет на горизонте зубчатая стена леса. Край сосновых боров и еловых раменей, озорных студеных речек и непроходимых болот. Лес-батюшка, лес-кормилец, лес — отец родной. Надежное убежище мятежной голытьбы, бежавшей от царских воевод, пыток и виселиц. Земля обетованная духовных детей неистового Аввакума. Край хлеборобов, кузнецов, плотников и лесорубов, кустарей-художников и ложкарей, искусных умельцев на все руки.
Круглыми щитами сверкают под солнцем в нижегородском Заволжье провальные озера, очаровывая не только видом своим, но и названиями. Вот дикий, в пустынных берегах Ардин Яр. Строгий Козьмояр в рамке торфяных болот. Изияр и Чернояр — отцы двух нелюдимых речушек. Вероломный красавец Настияр, родивший легенду «О лебедушке Настасье». И легендарный Светлояр, сверкающий несравненной жемчужиной среди своих собратьев.
