Этот процесс «создания актеров» отражает самую суть художественного метода Андерсена.
Вот лежит обломок трубки, наводящий на мысль о табаке и дыме, — это отец семейства, сердитый, брюзгливый; а вот перчатка, по поводу которой уместно вспомнить о капризах, миловидности, кокетстве, — это его дочь; а вот старый братнин шелковый жилет — это любовник, хотя и потертый, но все же молодцеватый, и так как в кармане жилета пусто, то речь идет скорее всего о несчастной любви, о любви фатоватого бедняка к хорошенькой барышне из богатого дома; а вот наконец, сапожок Щелкунчика со шпорами (намек на сказку Э. Т. А. Гофмана) — это неудачливый жених, которого невеста терпеть не может, так как он грубиян. Пусть это будет даже миниатюрный сапожок куклы — детское и сказочное мышление уравняют масштабы, — но «характер» — грубоватый, несговорчивый, непривлекательный, все вокруг себя «попирающий» — останется. С этими «актерами» уже можно сыграть любую пьесу — трагедию или семейную драму.
Маленькая Анна требует драму, и перед ней тут же разыгрывается схема сентиментальной пьесы: суровый отец насильственно отдает дочь за нелюбимого ею грубого молодчика (сапожок), но храбрый жилет, завладев сердцем красавицы, оказывается победителем в борьбе с отцом, которого он попросту засовывает (обломок трубки!) в свой карман, после чего отец на все соглашается.
Следует трогательная сцена помолвки и заключительная песенка.
Помимо того, что здесь дается гротескное изображение семейной драмы в духе сентиментального жанра XVIII и начала XIX веков, автор раскрывает перед нами и собственный метод персонификации окружающих предметов, их превращения в героев человеческой комедии (все это уже для взрослых читателей).
После того как амплуа распределены, крестному отцу (то есть автору) остается лишь подергать за традиционные ниточки сюжета, и схема чувствительной драмы разыграна перед глупенькой маленькой Анной, которой доступно лишь самое конкретное, самое внешнее в ходе спектакля, в то время как всякие литературные тонкости, естественно, проходят мимо нее.
Важно отметить, что в сюжете драмы нет никаких внетрадиционных ходов, — он взят в самой своей банальной, типичной форме, и все внимание зрителя (читателя) устремлено на процесс перевоплощения предметов и разыгрывания их «ролей», происходящий на наших глазах. Поэтому, хотя сюжет и весьма чувствительный, но сказка воспринимается как веселая пародия.
Собственно говоря, интерес большинства маленьких сказочек Андерсена подобного типа сводится к тому же — здесь нередко важно не только и не столько содержание рассказа, сколько постоянное двуединство действующих лиц, а следовательно, и двойная линия развития сюжета.
И еще один момент чрезвычайно важен: маленькая Анна, как уже было отмечено, далеко не все понимает из того, что перед ней происходит. «А наша пьеса не хуже той, что идет в театре?» — спрашивает она. «Наша намного лучше», — успокаивает ее крестный отец, — и это, конечно, ответ не только ей, но и взрослому читателю, ответ, иронически снижающий жанр сентиментальной семейной драмы.
Маленькая Анна и по ходу пьесы задает вопросы, свидетельствующие о том, что до ее сознания доходит далеко не все, что было ей показано. Ее внимание явно ослабевает в моменты, когда сюжет грозит затянуться и стать серьезным, и крестный отец принужден измышлять все новые и новые мотивы, чтобы оживить ее интерес.
То внезапно Анна заявляет: «Лучше пускай они говорят стихами», а то вдруг в середине действия спрашивает, не окончен ли спектакль. Больше всего ей нравятся те места пьесы, когда на сцене показаны шумные происшествия: когда сапожок, звеня шпорами, опрокидывает кулисы или же когда жилет прячет отца невесты на самое дно своего кармана.
Добродушно-лукавая игра старшего с ребенком, полное снисходительного юмора противопоставление детского и взрослого сознания — не последняя тема этого маленького рассказа, в котором автор охотно раскрывает карты для интересующихся его творческим методом.
Вспомним концовку сказки про лен: когда лен, превращенный в бумагу, был брошен в горящую плиту, дети, выбежавшие из школы, запели над мертвой золой веселую песенку, на что вылетавшие в трубу «незримые крошечные существа» им отвечали:
«— Песенка никогда не кончается, вот что самое чудесное! Я это знаю и потому счастливее всех!»
Автор же по этому поводу добавляет:
«Но дети этого не слыхали, а если бы и расслышали, то ничего бы не поняли. Да это и к лучшему, потому что детям не следует все знать!»
«Детское» и «взрослое» в сказках Андерсена часто идут различными путями, и это также один из важных элементов его поэтики.
Андерсен был одновременно писателем и для детей и для взрослых, и рассказывал он свои сказки детям и взрослым одновременно. Вернее сказать, он в первую очередь рассказывал их детям, а уж во вторую — взрослым при детях. И именно поэтому здесь постоянно имеются две темы одновременно: «тема № 1», то есть детская тема, и «тема № 2» — тема для взрослых, поданные в своеобразном соотношении и переплетении. Вот именно они и образуют то, что мы выше назвали двуединым сюжетом андерсеновской сказки.
Дети воспринимают лишь внешнюю, наиболее конкретную форму сказочного события, взрослые — стоящие за простой сказочкой схемой более сложные человеческие отношения. С другой стороны, именно детская форма изложения делает эти более сложные отношения смешными в глазах взрослого читателя, оставляя для детей серьезное и даже патетическое восприятие многих сказочных событий.
В сказке «Маленький Клаус и Большой Клаус» имеется эпизод, широко известный в различных вариантах в сказочной литературе мира — антиклерикальный эпизод о дьячке, или пономаре, или другом подобном персонаже, который явился в гости к крестьянке в отсутствие ее мужа.
По тому, как Андерсен приспособил этот вполне «взрослый» эпизод к детскому восприятию, мы можем вообще судить о том, как в его творчестве соседствуют и уживаются эти два начала. Мы можем сделать также и некоторые наблюдения над тем, как эти две линии — детская и взрослая — уживаются в одном абзаце.
Сцена такая: накрытый стол, крестьянка угощает пономаря. Возвращается муж. Дальше читаем у Андерсена характеристику мужа, в которой говорится, что муж этот был человек хороший, но что у него была «странная болезнь», а именно, что он терпеть не мог пономарей и приходил в бешенство от одного только вида пономаря. Совершенно ясно поэтому, что жена испугана, услыхав, что муж возвращается, и еще более естественно, что пономарь соглашается спрятаться в сундук, — потому что «он ведь знал, что бедняга хозяин терпеть не может пономарей».
Перед нами типичный пример андерсеновского совмещения двух линий — «детской» и «взрослой».
Для детей подозрительность и свирепость мужа действительно объясняется «странной болезнью» — для взрослых это есть юмористическое иносказание его ревнивого характера «Дети с интересом ждут, когда пономарь окажется в сундуке. Взрослые уже более или менее давно поняли, в чем дело и чем все это кончится, и сразу же начинают смеяться — не только смыслу рассказанного, не только заложенному здесь подтексту, но еще и тому иносказанию, в котором этот сюжет подается детям. Конец финальной фразы абзаца — «если бы муж увидал все это, он, конечно, спросил бы, кого она вздумала угощать» — сосредоточивает в себе юмористическую пуанту, является вершиной второй, то есть взрослой, комедийной линии повествования.
Сочетание этих двух повествовательных линий порождает и особый синтаксис Андерсена, в частности, особую структуру абзаца, смысловое развитие которого теснейшим образом связано с расщеплением рассказа на «детский» и «взрослый» варианты.
В то время как начало абзаца обычно отражает более непосредственное движение сказочного сюжета, в дальнейшем его развитии находят себе место своеобразные отступления от прямой сюжетной линии, косящие то юмористический, то лирический, а иногда даже трагический характер. Они-то и придают повествованию различные эмоциональные оттенки, делают его типично андерсеновским. Так именно внутри абзаца, от его начала к концу, осуществляется движение от конкретного и прямого смысла к обобщенному и переносному, от «детского» к «взрослому».
Этот второй план повествования, рассчитанный только на взрослого читателя, оказывается тем самым своего рода подтекстом, который прочитывается «между строк». Именно за счет этого своеобразного подтекста в значительной мере и оформляется вторая, «взрослая» линия андерсеновского повествования.
В этом сложном, виртуозно переплетенном, постоянно обновляющемся двуединстве сюжетного развития и в сложных, двойственных формах повествования — основа неповторимой андерсеновской стилистики.
