Венера Мироновна слабым голосом продиктовала фамилию, ненавистное имя «Фома» и даже отчество «Петрович», неизвестно откуда у Сушкина взявшееся. Игорь Игоревич вручил Сушкину документ в синей с золотом обложке и пожал руку. А Венере Мироновне дал бумажку с телефонами Вторчермета и Вторцветмета. Было понятно, что «Трудовой славе» жить осталось недолго. Сушкин со слезинкой в голосе спросил:
— А пароход-то… он где? Можно на него хотя бы посмотреть?
Игорь Игоревич подобрел:
— Разумеется, молодой человек! Это недалеко. Я провожу…
Штурман-администратор шагал впереди и время от времени подавал Венере Мироновне руку. Они шли вдоль штабелей из бочек и ящиков, по ржавым рельсам и мимо перевёрнутых лодок. Все было так загадочно, будто в кино о приключениях в старом порту. Но Венера Мироновна (Афродита, ёлки-палки!) нервно морщила переносицу. Видимо, ей здесь не нравилось — женщинам не угодишь!
Наконец вышли к заболоченной бухточке, через которую тянулся пирс — сооружение, похожее на недостроенный мост из бревенчатых опор и толстых досок. Здесь-то и стояла «Трудовая слава».
Пароход был гораздо больше, чем думал Сушкин, когда смотрел на снимок. Чёрная широченная труба с похожей на корону верхушкой, антеннами и жестяными флажками оказалась такой высоты, что у Тома Сойера слетела бы с запрокинутой головы шляпа. У Сушкина шляпы не было, но заболели шейные позвонки.
Да, судно, выглядело обшарпанным, но все же не так сильно, как боялся Сушкин. Коричневая краска на обшивке рубок и кают местами облупилась, на низком чёрном корпусе виднелись ржавые проплешины. Зато громадные полукруглые кожухи, которые сверху прикрывали гребные колёса, были заново покрашены белилами. Видимо, совсем недавно — название парохода на них ещё не успели нанести. Оно проступало старыми, чуть заметными красками сквозь свежую эмаль. И латунные поручни были надраены — шарики на стыках трубок горели под солнцем… Рядом с колесом, где тянулся по борту над водой широкий брус, примостились несколько босых мальчишек, удили рыбу.
«Ишь, устроились как дома», — кольнула Сушкина ревнивая досада. Но тут же он мысленно дал себе по загривку: «Подумаешь, собственник-бизнесмен! Жалко тебе, что ли?»
По шатким сходням прошли внутрь корпуса. («Осторожнее, сударыня… Мальчик, не испачкай носочки, здесь пыль».) Сразу обступил особый, «пароходный» запах — сырое железо, мазут, старый лак. По крутой лесенке (по трапу!) поднялись на верхнюю палубу. Её нагретые солнцем доски пахли свежевымытым полом. Сушкина опять охватил речной простор. «Ну, прямо Миссисипи…» Конечно, здешняя река была меньше, чем в краю Тома Сойера, но чайки исправно кружились рядом с трубой и над палубой, и одна чуть не слопала шмеля, который вертелся неподалёку
— А там что? Капитанский мостик, да?
— Надо говорить: «господин штурман», — вставила Афродита.
— Рулевая рубка, — разъяснил господин штурман-администратор. — А мостик — это пространство вокруг…
— Господин штурман, можно в рубку?
— Ох, Сушкин, — поморщилась Афродита. Но штурман сказал, что можно.
В рубке были широкие окна, блестели медными кольцами часы и непонятные приборы. А самым главным здесь оказался штурвал — деревянное колесо ростом с мальчишку, покрытое ореховым лаком и с медными колпачками на рукоятях.
— Господин штурман, можно его повертеть?
— Сушкин не вздумай! Ты сломаешь!
— Но, сударыня, подумайте! Как может мальчик что-то сломать на такой громадине? К тому же руль пока отключён… Верти на здоровье.
Сначала колесо повернулось с трудом. Потом полегче. И ещё легче. И наконец закрутились так, что латунные колпачки слились в солнечное кольцо…
«Если будут разбирать пароход, возьму штурвал себе, — решил Сушкин. — Спрячу в сторожке у дяди Максима на память…»
Ох, но как не хотелось, чтобы разбирали! Как здорово было бы стоять в этой рубке и смотреть на проплывающие берега, когда пароход с пыхтеньем и плеском движется посреди синей реки!
А может, удастся уговорить? Сушкин краем глаза глянул на Афродиту и вздохнул…
Игорь Игоревич проводил гостей (хотя Сушкин уже и не гость!) в помещение под верхней палубой. На окнах краснели плюшевые занавески с помпончиками. У стен лежали спасательные круги.
— Это главный салон, — объяснил штурман Разносол. — Мы убрали сюда сверху кое-какое имущество. Сами понимаете, на судно проникает разный народ. Мало ли что…
Посреди салона стоял круглый стол, на нем отражал солнце медный колокол. На его ободе виднелись выпуклые буквы. Сушкин подскочил:
— Ой! Это корабельный колокол «Трудовой славы»?
Однако буквы оказались другие, старинные, и название совсем не героическое:
Дѣдъ Мазай
— У-у… — сказал Сушкин.
Но штурман Разносол утешил его:
— Ты абсолютно прав. Колокол с этого парохода. Просто во флоте есть традиция: названия судна могут меняться, а колокол остаётся один и тот же, с первым именем…
— Значит, раньше это был «Дед Мазай?» — Сушкин умел разбираться в старом алфавите. — Почему?
— Это занимательная история… Пароходу-то чуть ли не полтора века, он повидал на своём веку всякое. Когда был молодой, приходилось и пассажиров возить, и плоты по рекам таскать… Вначале у него не было собственного имени, был только номер: ВРПК-21. Вэ Эр Пэ Ка — это Воробьёвское Речное Пароходство судовладельца Колокольцева. Тот все никак не мог придумать имя новому судну. И вот однажды, в половодье, когда наш ВРПК тащил вереницу плотов, пассажиры и люди на берегу разглядели на брёвнах два десятка зайцев — те спасались от наводнения. Как у поэта Некрасова. Знаешь такие стихи?
— Я, что ли, совсем тёмный, по-вашему? — угрюмо отозвался Сушкин, потому что сразу вспомнил Зиночку Перевёртову, которая читала стихи про Фому. Она же любила декламировать на разных утренниках историю про зайцев:
Старый Мазай разболтался в сарае…
Эту историю Сушкин в какой-то степени относил к себе, поскольку (он помнил про это) был похож на зайца. И потому огрызнулся.
— Сушкин! — ахнула Венера Мироновна. — Как ты разговариваешь со старшими. Извинись немедленно!
Сушкин набычился. Он терпеть не мог просить прощенья.
— Ничего, ничего, — заулыбался пуще прежнего штурман Разносол. — Это прекрасно, что мальчик знает литературу. А то моя дочь, например, путает писателя Гайдара с режиссёром Гайдаем… — И он посмотрел на часы…
Обратно добрались на такси. Потому что Венера Мироновна искоса глянула на Сушкина и поняла, что он от усталости еле двигает ногами. Решила раскошелиться.
— Прежде, чем повалишься на кровать, переоденься и съешь полдник, несчастье моё…
Он переоделся, но на полдник уже не хватило сил. Сушкин заснул поверх одеяла, носом в подушку…
Детский дом «Фонарики», где жил Сушкин, был небольшим. В других детдомах и приютах народу бывает человек по двести, а здесь меньше, чем полсотни. Своей школы не было, ходили в обычную. «И это хорошо, пусть привыкают к нормальной жизни», — говорил седой и добродушный директор Андрей Софронович Матрёшкин. Он своё детство тоже провёл в детдоме и потому был хороший директор, понимающий. Досадно только, что его редко видели, он все время проводил в «руководящих инстанциях», то есть у начальства. Постоянно хлопотал о капитальном ремонте, об аренде летних дач, об оплате учебников, об отоплении. А педагогикой занималась Венера Мироновна и другие воспитательницы, которые ей подчинялись.
Нравы в «Фонариках» были добрые. Никто друг дружку сильно не дразнил, не обижал, драки случались редко. Воспитатели не донимали ребят придирками. Про другие приюты послушаешь, так в них жуть что делается, хоть беги в тайгу. А здесь житье было мирное, приятельское. Иногда, правда, скучновато, зато не всегда прогоняли от компьютеров и телевизоров. И спать не отправляли из минуты в минуту.
Ребячье население делилось на пять групп, в каждой народ разного возраста — от первого до одиннадцатого класса. И мальчики, и девочки. Считалось, что такой состав напоминает нормальную семью. Мол, старшие заботятся о младших, а младшие привыкают старших уважать и слушаться. Ну, в общем, оно так и было, хотя, конечно, случалось всякое…
В каждой группе у девочек и у мальчишек была своя комната. Вместе с Сушкиным жили два второклассника — Илюшка Туркин и Толик Патрушев, очкастый шахматист-семиклассник Антон Григорьев, а старшим был Костя Огурцов — тот самый, который обозвал Венеру Мироновну Афродитой Нероновной.
…В тот вечер, после поездки на пристань, Сушкин ужинать не пошёл. Отлягался от всех ногами в белых носочках и продолжал спать. В десять часов Огурец сдёрнул с него эти носочки, вытряхнул засоню из штанов и футболки, затолкал под одеяло. Вот тут, казалось бы, спи от души. Но Сушкина сонливость вдруг покинула начисто.
