А тут ещё самый шустрый изо всех шустрых малышей Ромка затеял игру в «шляпу». Мысль о клоунской шляпе не давала ему покоя, и он всё высматривал в избе что-нибудь похожее. Но поскольку Устинья шляп сроду не нашивала и не имела, то Ромка изобрёл шляпу сам. Он воздел на свои жёлтые вихры Минькину чашку.
– Футы-нуты, ножки гнуты! – прошёлся мальчик козырем по избе, прошёлся вокруг медвежонка, а медвежонок привстал столбиком: «Что это, мол, вытворяют с моей чашкой?» И лишь только чашка упала, сгрёб её лапами, напялил на одно ухо, набекрень.
Все так и покатились, всем опять стало весело:
– Миньку в цирк примут обязательно!
А потом Пятаков сказал:
– Всё! Делу – время, потехе – час… Готовь его, Устинья, завтра поутру в путь. Тебе коров доить, а я после дежурства весь день свободный. Вот с первым автобусом его и отвезу. А насчёт Шарапа – не сомневайся… Посажу на цепь; не веришь – утром глянь.
И хозяйка сказала, что теперь верит, и, когда сторож и ребятишки ушли, принялась подготовлять Миньку к завтрашнему отъезду.
Подготовка была не слишком большая. Просто-напросто Устинья решила Миньку вымыть.
– А то как же так? – рассуждала она, гремя печной заслонкой и вытягивая на шесток чугун с тёплой водой. – А то как же так? Ехать в областной центр, ехать на такую хорошую службу и – немытому. Нет, Минюшка, мы сейчас сделаем с тобой всё, как у людей. Вымоемся, обсушимся, и будешь ты у меня писаный красавец! Никто в городе, в цирке, не скажет, что мы из деревни, что мы некультурные…
Мытьё медвежонку было не впервой. Он только не любил залезать в корыто один, без Кружечки. Поэтому Устинья мыла их вместе и на этот раз. Правда, Кружечку она лишь побрызгала, а вот Миньку поливала из ковша тёплой водой и так и этак. Она тёрла ему мокрые бока, спину, брюшко и опять всё приговаривала:
– Умница ты у меня… Славник ты у меня… Теперь уши давай… Теперь пятки давай… Потрём пятки.
И сидящий в корыте медвежонок ей вновь, как тогда на дороге, стал казаться похожим на человечка. И она вдруг опять расстроилась: «Что-то его, бедолагу, там, у чужих людей, ожидает?»
Расстроилась настолько, что угомониться в эту ночь всё не могла и не могла. Она лежала, слушала, как у себя под лавкой на сухой подстилке медвежонок и собачка всё тоже что-то ворочаются, всё тоже вроде как беспокоятся и беседуют. Медвежонок негромко порыкивает, и, возможно, он таким способом уже приглашает Кружечку побывать у него на новом местожительстве в гостях; а Кружечка с ласковым урчанием подтверждает: «Р-разумеется, р-разумеется… Вместе с хозяйкой, и не один р-раз!»
Беседу такую Устинья, конечно, всего лишь вообразила. Но как только вообразила, то ей и самой стало чуть полегче, и, засыпая, она сама прошептала в темноту:
– Конечно, будем видеться, конечно…
* * *
Наутро, когда над крышами деревни ещё только-только начинала всплывать золотая горбушка солнца, к избе Устиньи уже торопливо топали гуськом, держали строй этакой лесенкой невеличка Дунечка, чуть больший Ромка, ещё больший Тошка и совсем почти большой Лёшка.
Дунечка держала в руках свою старенькую панамку с голубым бантом; Ромка прятал за пазухой полосатые детские брючки. То и другое – ясно, что было припасено для медвежонка. Припасено на тот случай, если для него в цирке подходящих штанов и шляпы сразу не отыщется. А припасали всё это Надины ребятишки наверняка без самой Нади, – и теперь шли-поспешали да всё оглядывались.
Но вот и крыльцо Устиньи, но вот навстречу и Пятаков.
На Пятакове солдатская фуражка, глаза из-под фуражки весёлые, усы – торчком. А за плечами корзина, вернее, не корзина, а целый подвесной кузов с плетёной крышкой.
– Во! – сказал Пятаков. – Могу усадить всех вместе с Минькой!
– А мы хоть сейчас… – улыбнулись ребятишки и давай барабанить к Устинье в дверь.
– Открываю, открываю… – ответила заспанным голосом Устинья, звякнула щеколдой, и через прохладные сени все ввалились в избу.
– Ну, – сказал бодрым голосом Пятаков, – давай своего артиста сюда!
Ромка с Дунечкой заглянули под лавку первыми, но что-то под лавкой никого не увидели.
– На кухне, значит… – сказала Устинья.
– Значит, в прятки с нами решили сыграть… – снова улыбнулись ребятишки, и все пошли на кухню за ситцевую шторку.
А как шторку раздвинули, так и ахнули.
В кухонное неширокое окошко задувал ветерок. За кухонным окошком качались раскрытые рамы. На подоконнике сидела Кружечка, весело шевелила хвостом, глядела в зелёный гуменник, а по гуменнику, по траве, взмётывая маленькими, крутыми радугами светлую росу, мчался, уходил, наддавал, летел косолапым галопом Минька.
Он мчался к изгороди, к овсяному за ней полю.
Он мчался к высоким за овсяною гладью соснам – уходил, не оглядываясь, прямо в родной, просторный, освеченный утренним солнышком лес.
– Минька, подожди! – замахала было панамкой Дунечка.
– Держи его! – закричали было мальчишки.
– Ой, держите его, держите! – закричала Устинья.
А Пятаков спустил с плеч корзину, сел на неё и давай ни с того ни с сего хохотать.
– Что смеёшься? Сам, наверное, всё и подстроил? – набросилась Устинья на старика, а он утёр весёлые глаза, ответил:
– Ничего я не подстраивал… А это нам Минька всё ж таки доказал, что он – медведь. Самый что ни на есть вольный, самый что ни на есть настоящий! Духом, пострел, почуял, что Шарап на цепи; мигом смикитил, что нам за ним не угнаться, и – раз, два! – и в окошко.
– Да кто ж ему этот путь показал?
– А по всему видно, Кружечка… Она с ним дружила намного лучше нас.
– Чем лучше? – опешила, даже обиделась Устинья.
– А тем, что нам он был – забавой, а для Кружечки – совершенно равным товарищем-другом. А друга возле себя силком не удерживают. А если другу нужна воля, то и помогают ему туда найти дорогу. Вот Кружечка и помогла… Рамы, как дверь, торкнула; Минька, поди, следом тоже торкнул, крючок – долой! – и вот он лес, вот она родимая воля!
– Опять сочиняешь? – не поверила Устинья.
– Должно быть, чуть-чуть и сочиняю… Но всё равно всё это похоже на правду.
– Похоже! – зашумели ребятишки. – Очень! Вон и Кружечка смотрит, будто говорит: «Так оно и было!»
– Ну а раз говорит, то, возможно, и в цирк сама вместо Миньки поедет? – пошутил Пятаков.
– А это ещё как сказать! – мигом подхватила собачку на руки Устинья. – Это совсем уже другое, и решать тут мы с ходу не будем ничего…
– Пускай на это ответит тоже сама Кружечка! – закивали, засмеялись ребятишки.
Осенним днём Таня и Дашутка играли дома. С работы, с колхозной фермы, прибежала мать. Она встала у порога и, высоко прижав к себе свёрнутый кульком фартук, сказала:
– Угадайте, что принесла?
Старшая Таня ответила сразу:
– Куклу! Забежала по пути в сельмаг и купила куклу.
А маленькая Дашутка сперва подумала, потом счастливо засмеялась:
– Телёночка!
– Эх вы! Никоторая не угадала… Кукол у вас и так не счесть, телят в эту пору не бывает, а принесла я вам от соседки Маруси вот кого…
Мать осторожно присела, раскрыла фартук, и оттуда, цепляясь коготками, выкатился преудивительный котёнок. Весь он ярко-ярко-жёлтый, с розовым оттенком, а всего чудесней у котёнка глаза. Будто на пол упал ворох осенних листьев и теперь смотрят из этого вороха на девочек два зелёных, рассерженных жука.
Но вот глаза-жуки подобрели, котёнок опомнился, мягко проскакал по золотым от солнца половицам в темноту под стол. Он мигом нашёл там порожнюю катушку и очень деловито покатил её через всю избу к печке, от печки назад к столу, от стола опять к печке.
– Вот каким сразу стал хозяином! Вот какой молодец! – снова засмеялась мать.
Девочки так и запрыгали:
– Молодец! Молодец! А как его зовут?
– Придумывайте.
Имя котёнку придумывали всем семейством. Даже когда с поля на обед приехал отец и когда все сели за стол, то и за столом придумывали.
– Давайте котёнка по масти назовём – Палешок. Палевый, значит… – сказала мать. – Палешок – имя красивое, ласковое.
– Красивое, да всё равно какое-то не очень понятное, – возразила Таня. – Уж лучше – Мурлыкиным. Вон он на солнышке, на подоконнике угрелся, калачиком свернулся и, совсем как издалека папкин мотоцикл, намурлыкивает.
– Мурлыкин не имя! Мурлыкин – фамилия! – заспорила Дашутка, хотя сама ничего лучшего пока ещё не придумала.
А отец сидел за столом рядом с матерью, рядом с девочками, хлебал щи, спор слушал. Послушал, послушал, наконец сказал:
– Да назовите Васькой – и шабаш! В деревне у всех коты – Васьки, пусть и наш будет Васькой. Подумаешь, делов-то… Ну а я помчался на работу опять!
