— Мне приснился сон, — сказала Адель.
— Как мило, — обрадовалась сестра Мари. — И что же тебе приснилось?
— Слониха.
— Да — да, конечно. Сны о слонихе. Сны такого рода очень трогательны. И назидательны. Хотя сама я, должна признаться, таких снов ещё не видела. Но я жду. Жду и надеюсь. Все мы должны ждать и надеяться.
— Мне приснилось, что слониха пришла сюда, постучалась, а открыть ей было некому.
— Быть такого не может, — возразила сестра Мари. — Я всегда здесь.
— А прошлой ночью мне снилось, что вы открыли двери, там стояла слониха, и она спрашивала обо мне, но вы её не впустили.
— Глупости какие! Я всех впускаю, никому не отказываю.
— Вы не сумели понять, что она говорит.
— Зато я всегда сумею открыть двери, — успокоила девочку сестра Мари. — Когда — то я открыла их для тебя.
Обняв свои коленки, Адель пристроилась на полу у ног монашки и спросила:
— А какая я тогда была? Когда вы мне открыли.
— Крошечная была. Совсем пушинка. Тебе было всего несколько часов от роду. Ты тогда только — только родилась.
— А вы были мне рады? — спросила Адель. Она давно знала ответ, но всё равно каждый раз спрашивала.
— Знаешь, — начала свой рассказ сестра Мари, — перед тем как ты появилась, я сидела тут, на этом самом стуле, совсем одна, и мир вокруг меня был тёмным и мрачным. А потом ты появилась, я взяла тебя на руки, посмотрела на твоё личико…
— И назвали меня по имени, — подсказала Адель.
— Да, я назвала тебя по имени.
— А откуда вы его узнали? Как вы поняли, что меня зовут Адель?
— Повитуха, которая тебя принесла, рассказала, что твоя мама перед смертью велела назвать тебя Аделью. Так что имя твоё я знала.
— И я вам улыбнулась, — снова подсказала девочка.
— Верно, улыбнулась. И вокруг точно сто огней зажглось. Весь мир прямо засветился от твоей улыбки.
Слова монахини обнимали и грели Адель, словно родное тёплое одеяло. Она закрыла глаза.
— А как вы думаете… у слоних… имя… у слонов… бывает?
— Конечно, бывает, — ответила сестра Мари засыпающей девочке. — Всякой божьей твари положено иметь имя, даже самой распоследней животине. Не сомневайся.
Сестра Мари была права. Имена есть у всех. Даже у нищих. В узком кривом переулке неподалёку от «Приюта сестёр вечного света» сидел нищий по имени Томас, а к нему, стремясь согреться и согреть, притулилась большая чёрная собака. Фамилия у Томаса если когда — то и была, то он её забыл. Или вовсе не знал. Он даже не знал, были ли у него когда — нибудь отец с матерью.
Он знал только одно: он нищий. Он делал только одно: протягивал руку за милостыней. Ещё он умел петь, хотя сам не понимал, как это у него получается.
Он умел складывать слова из ничего, из самых простых будничных вещей, и умел превратить это ничто в такую красивую, такую мелодичную песню, что из неё проступал совсем иной, более совершенный мир, совсем иная, прекрасная жизнь.
Чёрного пса звали Иддо. В прежние времена он служил в армии связным, носил срочные депеши, письма и карты через поля сражении — от одного офицера Её Величества к другому.
Но однажды, в бою при Модегнеле, когда чёрный пёс пробирался среди лошадей, солдат и походных палаток, рядом взорвался пушечный снаряд. Пса накрыло взрывной волной, подкинуло высоко в воздух, отшвырнуло далеко — далеко и ударило головой об землю, да так сильно, что он ослеп, мгновенно и навсегда. А в голове у него засела одна мысль: «Кто же, кто доставит письма адресатам?» С этим вопросом он и погрузился во тьму.
И поныне, стоило Иддо заснуть, как он снова бежал, бежал со всех лап — с депешами, письмами, картами боевых действий — с заветным листком, который поможет выиграть войну. Главное, чтобы он, Иддо, добежал вовремя.
Пёс мечтал делать то, ради чего родился и чему был обучен, — всем своим собачьим сердцем он мечтал служить. Ему очень хотелось доставлять важные сообщения. Ну хотя бы одно, ещё хоть раз в жизни.
Он спал, прижавшись к человеку в мёрзлом пустынном переулке, и поскуливал во сне. Томас положил руку ему на лоб.
— Спи мой Иддо слепой, спи собаченька, — пел Томас. — Тьма вокруг, но вернётся удача к нам. Мальчик ждал, мальчик верил и — на тебе! Объявленье висит на столбе! Это чудная весть, расчудесная… расчудесная весть стала песнею…
Далеко от кривого переулка, за скверами и парками, за полицейским участком, на горе, куда надо было подниматься по крутому, засаженному деревьями склону, стоял дворец графа и графини Квинтет.
Там, в бальном зале, за закрытыми ставнями, без единой свечки, стояла слониха. В это время ей было положено спать. Но ей не спалось. Слониха повторяла про себя своё имя. Людям — доведись им это имя услышать — оно показалось бы сущей бессмыслицей. Это было настоящее слоновье имя. Под этим именем её знали братья и сестры. Этим именем они называли её, когда веселились, когда играли… Этим именем нарекла её мама и повторяла его много раз, нежно, с любовью. И слониха повторяла его теперь про себя, снова и снова, без устали. Иначе ей не справиться. Иначе она забудет, кто она такая. Нельзя, ни в коем случае нельзя забывать о том, что где — то далеко, в иных краях, её знают и любят.
Лихорадка перестала наконец трепать Вильно Луца, и его речи снова стали по — военному жестки, монотонны и непререкаемы. Он встал с постели, привёл в порядок бородку, чтоб острилась решительным клинышком, и, усевшись на пол с целой кучей оловянных солдатиков, принялся расставлять их на карте — в точности как перед той, вошедшей в историю битвой.
— Как видишь, рядовой Дюшен, тактика генерала фон Фликенхаменгера была в этом сражении совершенно выдающейся. Он осуществил свой блестящий план так лихо и отважно, что враг совершенно не ожидал появления вот этих солдат вот здесь. Их перебросили сюда в обход, с фланга, потом внезапная атака и — враг повержен! Гениально! Нельзя не восхититься! Ты восхищён, рядовой Дюшен?
— Так точно, сэр, — ответил Питер. — Восхищён.
— В таком случае слушай. Слушай меня внимательнейшим образом. Ни на что не отвлекайся, — потребовал Вильно Луц и, подобрав лежавшую рядом деревянную ногу, постучал ею об пол. — Это крайне важно. Мы будем вести речь о том, чем занимался твой отец. О труде военных. О ратном труде настоящих мужчин.
Питер взглянул на оловянных солдатиков и представил своего отца на поле боя, в грязи, с колотой штыковой раной в боку. Из раны шла кровь. Питер представил, как отец умирал.
А потом ему вспомнился сон про Адель: как он держит в руках уютный лёгкий свёрточек, как льётся в окно огненно — золотой закатный свет. А ещё — как папа подкидывает и ловит его в саду.
И тут, впервые в жизни, война не показалась Питеру делом, которое достойно настоящих мужчин. Наоборот, война показалась ему дикой глупостью, ужасной, чудовищной, кошмарной глупостью.
— Итак, — произнёс Вильно Луц и откашлялся. — Как я уже говорил, как я уже освещал ранее… Так вот, эти солдаты, эти храбрецы, эти богатыри, по прямому приказу доблестного генерала фон Фликенхаменгера, зашли через фланг с тыла. Именно это и стало причиной столь блестящей победы. Смысл ясен?
Питер снова взглянул на оловянных солдатиков. Стоят по стойке смирно. Он поднял глаза, посмотрел на Вильно Луца, потом снова вниз, на солдатиков.
— Нет, — ответил он наконец.
— Что нет?
— Нет. Смысл неясен.
— Что ж, объясни и покажи на карте, что тебе неясно.
— Мне неясно, для чего всё это нужно. И я хочу их отсюда убрать.
— Убрать?!
— Убрать. Чтоб не было ни солдат, ни войн.
Огорошенный, Вильно Луц замер, уставившись на Питера, только острая бородка чуть подрагивала на отвисшей от удивления челюсти.
Питер не отводил глаз. Он чувствовал, как в груди у него вскипает что — то горячее, жаркое и подступает к горлу… Он понял, что сейчас наконец выскажет всё.
— Она жива, — сказал он. — Так сказала прорицательница. Она жива, и меня отведёт к ней слониха. Я в это верю, потому что слонихи не было, а потом она вдруг появилась. Я верю гадалке, а не вам. Потому что вам я больше верить не могу.
— Что ты болтаешь? Кто жив?
— Моя сестра, — ответил Питер.
— Твоя сестра? Я не ослышался? Разве мы говорили о мирной жизни? О родственниках? Нет! Мы с тобой говорили о битвах. О блестящем таланте генералов и о солдатской отваге. — Старый вояка с силой ударил об пол деревянной ногой. — О битвах, отваге и стратегии! Вот о чём мы говорили!
— Где она? Что с ней случилось?
Вильно Луц поморщился. Отложив ногу в сторону, он ткнул указательным пальцем в потолок.
— Она на небесах. Я тебе уже объяснял. Я говорил тебе много раз. Она с твоей мамой, в раю.
— Но я слышал её плач. Я держал её на руках!
— Чушь! — вскрикнул Вильно Луц, но палец его, уставленный в потолок, заметно дрогнул. — Она не плакала. Она не могла плакать. Она родилась мёртвой. В её лёгкие не попал воздух. Она не сделала первый вдох.
