– Съесть! – пискнул медведь.
– Да, а почему бы нет! Ведь именно медленно съев кого-нибудь живьём, и начинаешь смаковать вкус жизни.
Один великий из нас осчастливил всех. На нашем конклаве он открыл такую речь:
– Если мы все так забавно живём, если нам всем по углам достаётся по капельке жизни, когда кто-нибудь обуялый стервозностью отчищается, принося жертву себе путём разъятия другого, будем же, как гордые красноликие майя, приносить эту жертву прилюдно, ибо нет ничего справедливее делиться всем со всеми пополам.
– А кто кого будет есть? – законно парировал конклав. – Ведь съеденным никто быть не захочет. Может, завоюем чужой народ да и поочистимся на славу, коль скоро разговор об этом зашёл?
– Не!!! – сказал великий из нас, которого никто слушать не хотел, потому что стеснялись. – Почавкать чужестранцем не в кайф, ведь не от голода мы трапезничаем, а чтоб послушать, как верещит наша жертва, как в суд апеллировать грозится, как клянёт нас последним словом, как за плечи нас хватает. А ежель то чужеземец, он своим бормотанием неясным никакого проку не даст. Обучать же их языку нашему муторно, да и накладно встанет. Хоть ничего не скажешь, чужеземца вонючего задрать – большего изыску нет, коль он по-нашенски реагирует.
Зажиточный народ был большой, и каждый решил, что пока до него дело дойдёт, то и внуки его окочуриться успеют. И стал народ есться согласно установленному порядку, и счастлив был очень, и ласков.
– А ты ж как остался? – нетактично брякнул медведь.
– По закону нечётности, разумеется. Я пробовал съесть самого себя, откусил крылышко, но больно оказалось, и я бросил.
– А в бога вы верили? – осмелел медведь, осмотрев беззубый ротик маленького народца.
– Конечно, но нечаянно забыли, как его зовут, и молились на всякий случай, чтоб не обиделся.
– Так тебе повезло, – сказал медведь, – ты, видно, предпоследнего зажевал, у тебя в животе целый народ, ты теперь сам себе правитель и сограждане. Ты, наверно, самый хитрый, маленький народ.
– Нет, просто я был самый убогий и жалкий, а таких есть неинтересно. Предпоследнего я съел не по правилам, не мучая, предпоследний, видишь ли, помер от несварения желудка. И мне, несчастному, пришлось есть мертвечину.
Между тем внизу сгустки урагана немного рассеялись, и было видно, как стелется совершенно пустая земля с абсолютно пустыми морями. С такой высоты неудивительно, что всё кажется пустым и бесцельным.
К медвежке, летящему на своём облачке, пришло такое чувство подвешенности, какое бывает только у мух, утопленных в омуте, или у птиц, обрабатываемых в мясорубке. Плохо, короче, было медведю. Кругом была пустота, а так уж водится, что в пустоте редко бывает лучше. «Но где же города? – думал медведь, глядя вниз. – Куда исчезли горы и озёра?»
Всё сливалось в бесцветную серую ленту, и ничто не доказывало, что они где-то вообще существуют.
– Разве может быть так плохо на небе? – спросил вслух медведь и всхлипнул. Почему нет? Плохо может быть где угодно, если тошно внутри.
Медведь вовсе затоскливился. Раньше хоть с маленьким народом можно было заговорить, а тут и он куда-то подевался, то ли перебрался в ураган поспокойнее, то ли сам себя съел.
«Может, мне тоже попробовать?» – решил медведь, но кусать себя не стал, а только пососал лапу и, закопавшись в облачко по самые ушки, тихонько уснул.
Во сне он скучал по пушистости в коробке, по бабушке, догадываясь, что если по ней можно скучать, значит, где-то она ещё есть. Всё было перемазано грустью и нежностью, и тут из-за ураганного завихрения выскользнуло запыхавшееся солнышко.
– Ой, – засуетился медвежка от растерянности и смущения.
– Не мельтешись, лапистый медведь, – отдышалось солнышко. – А я тебе чего-то принесло.
– Покажи, пожалуйста, – попросил медведь, мало чего соображая, но успев словить сразу семь догадок, включая шоколадку. Но это оказалась всё та же чайная коробочка, о которой медведь, конечно, грустил, но хотелось и шоколадку тоже.
Солнышко догадалось и, покопавшись лучиками, достало растаявшую плитку, потому что ведь солнышко очень тёплое. Медведь принялся уплетать подарок, чтоб хоть как-то подавить смущение и интригующую весёлость.
– Главное – не подавать виду, а то опять уйдёт… – по-охотничьи смекнул медведь и спросил немножко развязно:
– Как там волчары?
– Волчары рыщут.
Медведь проснулся и нахмурился, потому что урагана почти уже не было, а он всё ещё по какой-то чудовищной инерции куда-то летел. Было ясно, что чем дольше летишь, тем дальше улетаешь.
– Ну и бог с ним, – сказал медведь и стал снижаться, сильно покачиваясь в синеве.
В клочьях обжитого урагана медведь, как был на маленьком облачке, шлёпнулся на крепкий грунт. Местность кругом была пустынная, с жёсткой травой и окладистыми лесками по бокам.
«Мадагаскар!» – решил медведь и сильно обрадовался. Он сунул облачко подмышку и потопал в ближнюю сторону.
– Здравствуй, суслик, – сказал медведю обитатель, сам смахивающий на суслика.
– Простите, – сказал медведь, не желая перечить, – но я не суслик.
– Ну и дурак, – шепнул обитатель и сплюнул сквозь два редких зуба.
Медведька опешил и почесал пушок. «Ну, ну, – задумался медведь, – наверно, у обитателя совсем плохие дела. Не все ж на моём Мадагаскаре такие канутые».
– Ты давно здесь? – спросил суслик незаинтересованно.
– Минуты две, – посчитав, ответил медведь. – А что?
– Это здорово, – завеселился суслик. – Мы знаем, что когда все суслики прибудут к нам, мы раскупорим Великую бутылку Шампаньского.
– А зачем её не раскупорить сейчас, если уж так хочется? – недоумевал медведь, редко себе отказывавший в желаемом.
– Почём облачко? – отвлечённо спросил обитатель, поглядывая на медвежкину ношу.
– А разве облака продают? – изумился медведь.
– Твоё-то и дарить стыдно! – суслик придирчиво ткнул в брюшко облачка, и оно обиженно капнуло дождинкой.
Медведик сам критически глянул на облачко и приметил, что оно, и правда, куцее больно, с желтизной на брюшке. Из облачка потихоньку вываливались клочки и, опадая, протыкались жёсткой травой, как мыльная пена.
– Полно любоваться, – зевнул обитатель. – Сунь свой воздушный фрегат куда подальше, не будешь же ты повсюду с ним таскаться.
Медведь, поразмыслив, суетливо выкопал маленькую ямку посредством чесания лапы о траву, сложил туда совсем рассупонившееся облачко и присыпал с горкой.
После медвежка поднял глаза на обитателя, который недобро ухмылялся:
– Что, жалко?
– Это всё, что у меня с собой есть, – загрустил медведь.
– А, так это весь твой капитал! – прыснул обитатель.
– Ну да, – разоткровенничался медведь.
– Ну вот и славно, капитал выгодней всего вкладывать в землю.
Тут обитатель проворно засеменил прочь, не оглядываясь, а медведька стал за ним поспевать. Они топали по заброшенным террасам древних полей, и кругом было больше камней, чем чего-нибудь другого. Меж тем смеркалось, и медвежка всё чаще стал спотыкаться и елозить на брюшке по камням.
«Что-то – больно – колючий – мой – Мадагаскар – совсем – не – так – всё – должно – случаться», – думал медведька прерывисто и запыхавшись.
Медвежка не на шутку обрадовался, когда впереди показалось скопище сусликов вокруг какого-то крупного сооружения. Медведю верилось, что в толпе мадагаскарцев-то уж найдутся один-два, имеющие представление о пушистости и прочей лапистости, которых, по медвежкиным соображениям, на острове должно быть завались.
Толпа сусликов увлечённо отплясывала вокруг гигантской, в пять ростов бутылки из-под шампанского, обросшей мхами, хвощами и берёзками от давности стояния на сём месте. Содержимое было неразличимо сквозь толстые наслоения, но судя по отзвукам топанья сусличьих ног, бутылка была безнадёжно пустой. «Она ж пуста, как мой животик!» – подумал медвежка, который кроме приснившейся в урагане шоколадки ничего не ел.
Медведька приблизился. С ним не поздоровались, а сразу предложили тоже станцевать вокруг Великой бутылки из-под шампанского, испитого праотцами. Медвежка подвигал лапой, но танца не получалось. Близстоящие суслики криво покосились на медвежьи попытки вписаться в общий кругоход. Тогда он перестал двигать лапой и отошёл в сторонку.
Между тем приплясывания вокруг Большой бутылки приобрели совершенную стремительность. Как было странно это. Коричневые обитатели с висячими животиками, стрельчатыми усиками и грустными, подёрнутыми дрёмом и вороватостью глазками в отдельности были сусликами. Но в общем их движущаяся масса была просто великолепна и дышала даже зверской силой. Шуршание сусличьих лапок обретало в умножении качество шума, сравнимого разве с прибоем самого большого океана. О счастье ближним отрогам, что двигалось море по кругу! Иначе не устоять было б им против рыжей танцующей лавы.
