— И как раз письмо от него было вчера, — сказал Сережа.
— Да, пишут, черти, не забывают… Пишет: «Бывали дни, по пятьдесят километров проходили!» Ходят же люди по пятьдесят километров в день! Он и про тебя спрашивал. Да я тебе говорил, кажется.
— Вы ему еще не ответили?
— Нет.
— А на то письмо, которое он весной прислал?
— Нет еще.
— Я его хорошо помню. Усатый такой. Он вас очень любит.
— Я знаю.
— Он ведь и зимой вам писал несколько раз.
— Писал… Ну что ты, Сережка, все в одном и том же направлении? Прямо… продольный пильщик какой-то! Нет, и на те письма я ему тоже еще не ответил. Ни в одном сезоне не отвечал.
— Да я ничего не говорю… Я только думаю — может быть, он обидится?
— Не обидится. Он умный.
— Или подумает, что вы его писем не получаете?
— Не подумает. Ему Николай про меня пишет.
— А может быть… — Сережа замялся.
— Что может быть? Ну уж говори, Сережка, какая у тебя там новая… лесопильная идея появилась?
— Может быть, нам вместе ему написать? Ведь вы же говорите, что он про меня спрашивал. Вы что-нибудь придумайте, а я напишу…
— Что я могу придумать? Рассказать ему, как я со скамейкой воевал?
Первые ракеты с сухим треском поднялись над крышами домов. Ухнули и раскатились пушечные выстрелы. Салют всегда слушали молча.
Светлое вечернее небо и город, над которым взлетали неяркие пучки ракет, казались нарисованными нежными акварельными красками.
Отзвучал последний залп.
Долгая тишина. Ракеты не взлетали больше.
— Все… — сказал Владимир. — Неизвестно еще, Сережка, кто из них уцелел сегодня. Мало их уже осталось, моих стариков. Давай, действительно, напишем завтра Бочарову. Нехорошо я делаю. Ну, а теперь беги домой, хлопотун. Беги, беги. Одному, без няни, погулять хочется.
XLVIВернувшись домой, Сережа вспомнил про смятый чертеж, достал его из-за этажерки, разгладил, положил на стол.
«А что, если я все-таки попробую?»
Таких сложных чертежей в школе ему делать не приходилось. Сначала он не знал, как к нему подступиться.
К тому же здесь нужно было не просто копировать, а многое исправлять и о многом догадываться.
То, что Сережа сделал в первый вечер, он тоже порвал и скомкал.
Но на другой день, оставшись дома один, он снова сел за работу и, правда, урывками, но с большой настойчивостью трудился над чертежом всю неделю.
Как-то перед обедом он сидел за письменным столом и заканчивал свою работу.
Аня стремительно вошла в комнату и, увидев Сережино смущенное лицо, разумеется, сейчас же подошла к нему.
— Ты что делаешь?
Сережа колебался, имеет ли он право или нет рассказать Ане то, что он делает.
Но Аня без всяких колебаний взяла смятый лист со стола.
— Это он чертил? Почему такой смятый?
Пришлось рассказать все, как было.
Аня сказала:
— Ведь вот чудак! Почему он тебя просил, а не меня? Ведь знает же, что я лучше сделаю!
Сережин чертеж был почти готов, оставалось только подскрести и поправить кое-где.
По совести говоря, он и сам не ожидал, что выйдет так хорошо.
— Как по-вашему, Аня, можно ему показать это?
— Можно-то можно… Что ж, покажи… Ты уже кончил, Сережа? Знаешь что? Пусти меня сюда. Я тоже попробую.
Сережа отошел к окну и стал подскабливать и наводить последнюю красоту. Аня села за письменный стол, взяла карандаш и линейку и стала набрасывать на бумагу главные линии. Сережа, поглядывая от окна на ее работу, просто поражался, с какой сказочной быстротой и как выпукло и резко выступал на бумаге этот кусочек какой-то сложной машины.
Карандашный набросок был закончен в какие-нибудь десять минут.
Аня взяла баночку с тушью и придвинула готовальню.
— Я же отлично вижу, что с ним что-то происходит! — говорила она. — Ему скучно. Не может взрослый человек, если он уж не совсем безумно болен, жить без главной своей, любимой работы! А если он сейчас страдает, так сам виноват: всему причиной его скверный характер!
— Аня, у него хороший характер, — возразил Сережа, подскабливая на чертеже слишком жирную линию.
— Нет, скверный. Ты его еще не знаешь! А я знаю.
— Аня, я с вами не согласен, — вежливо ответил Сережа.
— Я тебе, может быть, когда-нибудь покажу письмо, которое он мне написал из госпиталя. Вот тогда увидишь, какой у него хороший характер!
— Нет, пожалуйста, не показывайте.
— Почему это не показывать? Письмо мое, что хочу, то и делаю. Да еще такое официальное: на машинке напечатано!
— Все равно, Аня, я читать не стану.
— Ах, какой же ты деликатный! Ты его своей деликатностью избаловал. То, что ты делаешь, Сережа, это даже непедагогично. Он у тебя на глазах любую глупость может сделать, а ты…
— Аня, вы, пожалуйста, при мне так о нем не говорите.
— То есть что не говорить? Что он глупости делает? А это, по-твоему, умно? — Она подняла смятый чертеж. — Ну, посмотри, как он начал: какое это хорошенькое колесико! А дальше? А дальше он вспомнил, что не может работать левой рукой. И посмотри, как все сразу затряслось и разъехалось!
— Аня, вы же знаете: это контузия.
— Никакая не контузия! Просто скверный характер: у него дрожат пальцы, когда он психовать начинает. Почему он не может работать спокойно? Конечно, глупый.
Сережа собрал свои инструменты, сказал:
— Аня, вы меня извините, я лучше пойду в ту комнату, — и перешел к своему маленькому столу.
Но он ничего еще не успел толком подчистить — Аня уже стояла за его спиной.
— Возвращайся, — сказала она. — Я не буду больше говорить, что он глупый. А то так скучно: ты здесь, я там.
Сережа вернулся на прежнее место к окну.
Рейсфедер, циркуль и линейка двигались, как живые, в ловких пальчиках Ани.
Никаких поправок, никаких подскабливаний. Она уже растушевывала что-то и, по-видимому, тоже наводила последнюю красоту.
— Мне даже нравится, что ты его так защищаешь, — говорила она. — Но скажи мне, Сережа, одно: если он делает что-то нужное, почему он показывает только тебе и никого не просит ему помочь? А если это не нужно, зачем так над этим страдать и комкать и в окно выбрасывать? Разве это умно? Вот это и называется «пси-хо-вание»!
Сережа взглянул на часы.
— Аня, он скоро вернется. Я думаю, нам нужно кончать.
— Почему кончать?
— Ему будет неприятно. Он просил меня готовальню и все остальное куда-нибудь подальше от него спрятать, чтобы на глаза ему не попадались.
— А ты так и слушаешься? Эх ты! Я бы готовальню, наоборот, на самом видном месте оставляла. Один раз не вышло — выйдет в другой. Пускай старается. Покажи, что там у тебя, давай сравним.
Аня положила оба чертежа рядом на стол, а третий, смятый, держала в руках.
— Странно, — сказала она, — мой на твой совсем не похож. Нельзя даже сказать, что мы одно и то же старались сделать. Но мой все-таки лучше.
— Вот эта нарезка винта, — нерешительно сказал Сережа, — куда она у вас уходит?
— Как куда уходит? Сходит на нет!
— Получается, Аня, как-то непонятно.
— Это у него непонятно, а не у меня. Именно в этом месте самое бешенство и началось: видишь, даже бумага тоньше стала.
— А это у вас что?
— Это тень.
— Аня, по-моему, тень на чертежах не делают.
— Можно, конечно, не делать, но с тенью более выпукло. Вот посмотри в этом журнале: какая-то металлическая штуковина, а рядом с ней тень.
— Так это же фотография, а не чертеж!
— Ну уж не знаю. В конце концов, это неважно. Тень можно уничтожить, если она не нужна.
Сережа подбежал к окну.
— Аня, он идет.
Аня стала собирать инструменты.
— Ладно, уж так и быть, спрячь это все. Мы знаешь как сделаем: сейчас пообедаем, потом пускай он полежит, отдохнет, а тогда уж мы ему покажем и поговорим.
Эта заботливость примирила Сережу с Аней. Он быстро убрал все со стола и поставил греть чайник. Аня доставала посуду из шкафа.
XLVIIПосле обеда, когда Аня решила, что отдыхать достаточно, она сделала знак Сереже.
Он подошел к Владимиру, даже немного задыхаясь от волнения.
— Вот, посмотрите, — начал он, — я попробовал…
По тому, как Владимир улыбался и морщился, разглядывая чертеж, Сережа видел, как он растроган.
— Сережка, ты ангел! — сказал он наконец.
Сережа слишком хорошо знал его лицо.
— Это не годится? — спросил он огорченно.
— Милый друг, для ангелов не обязательно…
— Володя, посмотри, я тоже попробовала, — Аня положила чертеж к нему на колени.
— Спасибо, Анечка, я очень тронут. Очень красиво, можно далее сказать, художественно у тебя получилось!
Он хотел поцеловать ее руку, но Аня не дала, а схватила свой чертеж и поспешно его разорвала, сначала пополам, а потом на четыре части. Сережа медленно разрывал свой.
