— Вот уж, действительно, нашли чем утешить! Вы же знаете, что нет.
— Так я, Аня, начинаю звонить. Вы мне только скажите еще адрес, ту деревню, где он раньше жил. В какой области? Еще скажите: как он был одет? Наружность я опишу… Особые приметы?..
— Какие же особые приметы? — Аня задумалась.
Владимир поднял голову:
— Глаза! Про глаза скажи! Ни у кого таких нет!
Через час Тимашов вызвал Аню.
— Скажите Владимиру Николаевичу: сегодня в ремесленное училище в Таганском районе приходил мальчик лет четырнадцати, очень вежливый и очень грустный, и глаза и все приметы подходящие… Адрес? Неважно, ему сказали, что приема сейчас нет, и он ушел. Но во всяком случае это значит, что он жив и здоров и что мы его разыщем. Как Владимир Николаевич? Может быть, мне приехать к вам?
— Владимир Николаевич, вы не беспокойтесь, мы его разыщем. Мы с Петей сегодня все вокзалы обошли… Уж мы его найдем!
Петя Нежданов сидел на подоконнике, с лицом расстроенным и сочувствующим. Гриша Соколовский ходил взад и вперед по комнате и высказывал разные предположения, куда мог скрыться Сережа и как можно быстрее его найти.
Владимир молча лежал на диване и разглядывал цветок на подушке.
— Ушел он в пятницу, — рассуждал Гриша, — значит, с тех пор прошло…
Владимир спросил, не оборачиваясь:
— Это Аня вас опять ко мне подослала, признавайтесь?
— Почему Аня? — спросил Гриша.
— Почему подослала? — пожал плечами Петя. — Никто нас не подсылал, мы сами пришли, чтобы вам скучно не было.
— Ладно, вижу, что добром не уйдете!
Владимир взял с этажерки шахматную доску.
— Кого я обыграл в прошлый раз?
— Меня, — сказал Петя, — а Гриша подсказывал. Теперь его обыграйте, а подсказывать буду я.
В конце третьей партии пришел чертежник, с которым работал Владимир. Внимательно посмотрев на лица играющих, он понял, что никаких новостей о Сереже нет, ни о чем спрашивать не стал, а прямо раскрыл портфель.
— Вот, — сказал он, — посмотрите: маленькое приспособление для вашего чертежного стола. Так хорошо будет?
Они перешли к столу. Через полчаса Владимир вспомнил про мальчиков.
— Вы еще здесь? — удивился он. — Ступайте домой, ребята. Надоели вы мне, честное слово! Или что? До Аниного прихода не имеете права уйти? Клятву дали?
— Мы уж посидим, — сказал Гриша.
Петя прибавил:
— Мы теперь друг с дружкой играем. По крайней мере хоть кто-нибудь выиграет!
LIIIСережа сидел, прижимаясь щекой к теплой печке.
Если смотреть только на этот кусочек, на эти несколько кирпичей, можно себе представить, что это настоящая печка в доме, что ее нагрело не солнце, а нагрели дрова, что она высокая и большая, что над ней потолок, а кругом стены и окна.
Только не нужно смотреть вниз, потому что вместо пола — серовато-черная земля с редкими зелеными травинками. А если хоть немножко поднять голову, видно, как совсем рядом с печкой колышется от ветра высокий пышный куст иван-чая.
Какие это веселые цветы! Они разукрасили всю деревню, прикрывая развалины, они растут прямо на черной земле, там, где не может еще расти трава.
Иван-чай — первый гость на пожарище, на порубке.
Его легкие пушистые семена поднимаются высоко над лесом и залетают всюду.
Он как любопытный и легкомысленный человек, который пришел посмотреть на чужие похороны и даже не хочет притворяться грустным.
Он смеется над смертью яркими, розовыми цветами.
Ему нет дела до чужого горя и до чужих ран!
Не нужно смотреть на эти цветы. Нужно смотреть на печку. Вот здесь на кирпиче Любочка нарисовала углем маленькую фигурку. Смешной черный человечек с растопыренными пальцами и тремя большими пуговицами на животе.
Сережа хотел стереть человечка и замазать известкой, а мама сказала: «Пускай останется, уж очень смешной, только чтобы больше Любочка на печке не рисовала». Человечек немного смазался и побледнел, но все-таки разобрать можно.
Тонкие руки Любочки… Ласковые и строгие мамины глаза… Если бы увидеть их еще раз, хотя бы совсем ненадолго… По кирпичу медленно ползет муравей и шевелит усиками. Он не торопится. Ему, должно быть, тоже приятно, что печка такая теплая…
Не всегда хотелось топить эту печку. Не всегда хотелось возиться с Любочкой и с козой… Бедная Альба! Ее подстрелили немцы. Пришлось заколоть, а Любочке он сказал, что это баранина, иначе бы она не стала есть мяса.
Любочка тогда была уже совсем больная. Как можно было лечить, когда они жили в землянке, в лесу?
Жалко, что не удалось сохранить Любочкину куклу. Жалко, что Сереже не шестнадцать лет: тогда можно было бы сказать, что семнадцать, и взяли бы в армию. Хорошо бы попасть на фронт сейчас, во время наступления! Пускай убьют — все равно! Пускай изранят, изуродуют, потом можно было бы потерпеть.
Муравей уполз. Человечек остался и смотрел на Сережу лукавыми круглыми глазами.
Все-таки некоторые вещи остаются. Осталась половина тополя, который рос у калитки. Теперь на нем прямо из ствола и из обломков ветвей выросли широкие, большие листья. Сохранилась ветка, на которой Сережа сидел, когда ребята играли в городки, а ему тоже очень хотелось. Сидел и любовался Катиным дядей.
И вдруг Катин дядя позвал его играть. Тогда все и началось. А потом они встретились в Катином доме… И он сказал:
— Поедем со мной в Москву…
Теперь в Катином доме живут чужие люди. Катя с бабушкой далеко. Сережа знал это и потому поехал в Дубровку…
Звонкий детский голос раздался где-то совсем близко:
— А вот он около своей печки сидит.
Перешагивая через кирпичи фундамента и раздвигая кусты иван-чая, к Сереже шли Аня и капитан Тимашов. Аня и Тимашов — это была Москва. Видеть их в Дубровке было так же странно, как увидеть лохматую загорелую Нюрку, бегающую босиком по московским улицам.
Сережа даже не сразу сообразил, почему они могут быть здесь. Он не встал, а только тихо ответил им:
— Здравствуйте.
Аня присела рядом с Сережей около печки, обняла его, крепко чмокнула в лоб и радостно сказала:
— Вот! Наконец-то мы тебя нашли! Сережа, поезд отходит в четыре часа. Мы еще успеем вернуться сегодня. Скажи твоим знакомым, у которых ты остановился, что ты уезжаешь, собирайся — и поехали!
Сережа опять прижался щекой к печке.
— Аня, я не поеду.
— Но почему? Сережа, да что случилось?
Сережа молчал.
— Сережа, знаешь, что было, когда ты от нас ушел? Сережа, он плакал! Если бы ты видел это, ты бы вернулся сразу!
Равнодушным к этим словам — Аня знала — Сережа остаться не мог, но он ответил еще тише:
— Аня, я не поеду.
Аня поняла, что слова здесь бессильны, что он действительно не поедет никуда, что ее султанский наскок разбивается о его спокойное отчаяние.
Она растерялась. Ей хотелось как-нибудь утешить, приласкать мальчика, но она не знала, что говорить.
В то же время ей страшно было подумать даже, как она вернется домой без Сережи.
Она взяла его за руку.
— Сережа, послушай, — начала она.
— Аня, пойдите сюда на минутку, — негромко позвал Тимашов, стоявший поодаль. — Вы не то делаете, — сказал он, когда Аня подбежала к нему. — Ведь были же какие-то магические слова, которые нужно было произнести. Помните, он выбежал на площадку и крикнул нам, когда мы уже спускались с лестницы. Что-то нужно было сказать Сереже, только я не помню что. Я очень боялся, что мы опоздаем на поезд.
— Да, да, — обрадовалась Аня, — я помню, он говорил… но только я забыла что… Это было уже в самую последнюю минуту… Мы так спешили…
— Так давайте, Аня, вспоминать вместе. По-моему, он начал так: «Если Сережа заупрямится и не захочет ехать, скажите ему, что я прошу его прийти поговорить со мной лично». И прибавил еще что-то… не помню, что-то очень нелепое… про мостовую как будто или про улицу…
У Ани блеснули глаза.
— Я вспомнила! Я не знаю, что это значит, но я вспомнила!
Она повернулась и пошла к Сереже решительными шагами, как настоящая султанша из сказки, которая знает волшебные слова и которой будут повиноваться духи.
— Сережа, когда мы уезжали, он поручил нам передать тебе: он просит тебя прийти поговорить с ним лично. И еще он просил напомнить тебе твои слова, я не знаю, что это значит, но ты, должно быть, помнишь: «Головой вперед на мостовую!»
Сережа прижался лицом к печке. И встал. И сказал очень тихо:
— Пойдемте.
LIVАня первая вбежала в подъезд.
— Вы не торопитесь. Я сначала ему скажу.
Тимашов и вовсе не пошел наверх, оставшись на нижней ступеньке.
Сережа медленно поднимался по лестнице.
Знакомая квартира показалась ему чужой и даже враждебной. Он остановился в маленькой комнате, не решаясь идти дальше. Хотел присесть на кровать, но его собственная кровать смотрела на него с каким-то холодным упреком.
