Хуже всего дело обстояло с трубками. Правда, на Подгорной улице жил Яшка Баглай, одноногий мальчишка страшной силы. Он нигде не учился, дружил только со взрослыми, и у него всегда можно было достать резину для рогаток, настоящий порох и эти самые трубки. Только за все нужно было Баглаю платить. Меняться он ни за что не соглашался. А у нас никогда не было денег. Нам не давали родители. Поэтому трубки мы доставали другими путями. Но эти пути были ненадежны, и трубки, которые попадали нам в руки, были тоже ненадежны: или слишком тонкие, или из какого-то хрупкого металла. Они быстро засорялись или лопались, когда молотком надо было сплющить конец, и ничего путного из них, конечно, не получалось.
Только Юрка Блинов раздобыл где-то отличную медную трубку толщиной с указательный палец. И у него все получилось, как надо.
Сначала он расплющил один конец трубки и загнул его под прямым углом. Потом для надежности он залил этот конец трубки внутри у загиба свинцом. Слева от загнутого конца просверлил крохотное отверстие для затравки. Рукоятку выточил из дубового корневища. Трубку уложил в специально выдолбленный желобок, а загнутый хвост врезал в рукоять для упора. Затем толстой медной проволокой, наматывая ее виток к витку, намертво притянул трубку к рукоятке.
Мы видели подобные пистолеты в нашем краеведческом музее. Порох в них насыпался горстью, забивался бумажный пыж, горстью же отмеривалась дробь, и все снова крепко-накрепко запыживалось. Грохот, наверное, получался, как от охотничьего ружья. И руку, наверное, так подбрасывало вверх, будто ее с размаху ударяли снизу. Это были тяжелые дуэльные или боевые пистолеты, и делались они парами, на заказ, известными в то время оружейными мастерами, и хранились они в дорогих деревянных футлярах, обтянутых кожей снаружи и выложенных бархатом изнутри.
То, что получалось у нас, запросто называлось самопалами. Били эти самые самопалы дробью или мелкими камешками шагов на десять-пятнадцать и хранились в тайниках под крыльцом, или в сараях, или на чердаках, чтобы не нашли родители.
В воскресенье на Юркином дворе мы осматривали новенький самопал. Он весил не меньше килограмма и длиной был около тридцати сантиметров. Но рукоятка так удобно сидела в кулаке, что веса почти не чувствовалось.
- Да-а... это штука! - с завистью сказал я, прицеливаясь в забор. Зарядить бы его настоящим порохом...
Борька Линевский подкинул самопал на ладони, заглянул в медное дуло и покачал головой.
- Нельзя порохом. Разорвет.
- Почему?
- Потому. Смотрите. - Борька показал на чуть заметную трещину у загиба трубки. - Вот здесь он лопнет.
- Дай сюда, - сказал Блин, отбирая у Борьки самопал. - Там вот настолько свинцом залито, - показал он пальцами. - А это не трещина, а просто вмятина. Понимать надо.
- Ну-ка, покажь! - И самопал перекочевал к Тошке Федорову.
- Ничего не разорвет. Такую трубку чтобы разорвало? Чепуха это, - сказал Тошка. - В нее две коробки спичек засадить можно, и ничего не разорвет. Да если бы у меня такая трубка...
- Сейчас мы его попробуем, - сказал Блин, засунул самопал за пазуху, и мы отправились в Затишье.
Место постоянных наших сборов находилось на самом краю города, за огромным желтым зданием педагогического института в глубоком овраге, вырытом речкой Шалушкой.
Вернее, это была даже не речка, а ручей, который журчал на дне десятиметрового глинистого ущелья. Склоны ущелья сплошь заросли колючим тёрном и боярышником, и спуститься к воде можно только тайными мальчишескими тропками.
От края оврага до самого Затишья, где был пединститут, тянулись огороды, а правее, у дороги на поселок Кенже, за полуразрушенной оградой, белели кресты кладбища.
Спустишься на дно оврага - и будто никогда на свете не было города, будто попал ты в тропические джунгли, кругом только кусты, ветви которых переплелись между собой, да над головой бледное от жары небо.
Рассказывали, что в овраге водится много змей. Но, честное слово, мы никогда ни одной не видели. Лягушек там было полно, это верно, и под вечер они орали так, что глушили человеческий голос. А вот змей не было.
Мы спустились к самому ручью, в то место, где кусты росли не так густо, и Борька установил на глинистой круче мишень - фанерину с несколькими нарисованными углем кругами, а Блин начал заряжать самопал. Он достал из кармана пузырек с черным порошком, комок ваты и спичечную коробку с дробью.
- Порох? - вцепился Борька в пузырек с порошком. - Где достал?
- Убери руки! - сказал Блин. - Где взял, там уже нет. Он зажал самопал между коленями, стволом вверх, потом зубами вытащил из пузырька пробку и всыпал в ствол сразу чуть ли не половину пороха.
- Ты что, сдурел? - сказал Борька. - Надо чуть-чуть. Это же "Сокол", настоящий охотничий!
- Без тебя знаю! Не из таких стрелял, будь уверен! - сказал Блин, забивая в ствол толстым гвоздем вату.
Мы знали, что когда Блин в чем-нибудь уверен, спорить с ним так же бесполезно, как, например, с телеграфным столбом.
По-моему, и дроби он тоже всыпал многовато. Я никогда не решился бы выстрелить таким зарядом. Но Блин ничего не боялся.
- Крепче запыживать надо, тогда полный порядок. И жахнет тогда - будь уверен! А утрамбуешь порох кое-как - он только пшикнет, и все...
Он сунул коробку с дробью в карман и встал. Самопал отсвечивал тусклой медью в его руке. Мы столпились за спиной Юрки. А он вставил в специальные проволочные дужки затравочную спичку, взглянул на нас, на кусты, на мишень на том берегу ручья и, вытянув руку, прицелился.
Борька Линевский, стоявший рядом со мной, на всякий случай прикрыл лицо ладонью и выглядывал из-под нее одним глазом. Я отошел немного в сторону - не оттого, что мне было страшно, а чтобы не так сильно оглушило. Тошка Федоров встал прямо за Юркой и, приоткрыв рот, как зачарованный глядел на неподвижный ствол самопала.
Юрка прицелился, отвернулся для безопасности и чиркнул коробком по затравочной спичке.
Страшный грохот рванулся вверх и вдоль по оврагу. Юрка исчез в облаке белого дыма. В нос мне ударило едким запахом серы, и лицо опалило горячей волной. Вслед за этим я перестал слышать. Уши заткнуло плотной тишиной.
Первым опомнился Тошка. Он перемахнул через ручей и бросился к мишени. Он выдернул фанерину из земли, поднял ее над головой и что-то заорал. Вся середина мишени была вырвана, будто через нее пролетело пушечное ядро. Мы посмотрели на Юрку.
Блин сидел на корточках, крепко зажмурив глаза и зажимая под мышкой левой руки правую ладонь.
- Попал! Есть! В самую середину! - подбежал к нему Тошка, но Юрка продолжал сидеть не открывая глаз. И вдруг я увидел, что на левом боку на рубашке у него расползается яркое алое пятно.
- Кровь! Ребята, смотрите, кровь!
- Юра... ты что? - тронул его за плечо Борька Линевский. - Оцарапало, да?
Юрка ничего не ответил, только сжался сильнее и прикусил зубами нижнюю губу.
- В бок ему стукнуло, не видишь, что ли? - сказал Тошка.
- Юра, тебе в бок попало, да? - снова спросил Борька.
- Нет... р-р-рука... - сквозь зубы выдавил Юрка.
- Покажи!
- Отстаньте... - прошептал Юрка.
- Вот чудак! - сказал Борька. - Может, тебе не стукнуло, а просто осушило.
- Ос-сушило... - сказал Блин, открывая глаза и жалобно глядя на нас. Мне, наверное... палец... оторвало...
- А ну, покажи! - решительно приказал Борька. - Чего боишься? Девчонка ты, что ли? Покажи!
Юрка помедлил немного, потом приподнял локоть и вынул правую руку из-под мышки.
Даже Тошка, который в прошлом году рубанул себе по ноге топором, и тот прошептал:
- Ух, ты-ы-ы...
Сверху, у кисти, рука была черная, будто закопченная, и с нее в некоторых местах слезла кожа, а пальцы будто окунули в кровь, и с них часто-часто капало.
- В больницу надо, - решительно сказал Борька.
Но Юрка снова сунул ладонь под мышку и замотал головой:
- Нет! В больницу я не пойду!
- Вот чудак! Понимаешь, йодом надо залить, а то заражение будет.
- Нет! Йодом не надо! - сказал Блин. - Надо только промыть, а йодом не надо! Потому что не сильно стукнуло... Только крови много, вот и кажется, будто сильно.
- Ну ладно, - сказал Борька. - Ребята, у кого есть чистый носовой платок?
Платка ни у кого не оказалось. В карманах у нас было что угодно, только не платки.
- Тогда надо домой.
- Нет! - сказал Юрка. - Домой мне нельзя. Дома знаешь что будет?
- Двигаем ко мне. Я ближе всех отсюда живу, и моя мать никогда не ругается, и у меня бинт есть, - сказал Тошка.
- Твоя мать не ругается? - воскликнул Борька. - Вот придумал! Уж если кто ругается, то...
- За это она никогда не ругается. Наоборот, она даже сама перевяжет. Она это здорово умеет, ни капельки не больно. Ты еще не знаешь про нее, а болтаешь... Да, может, ее и дома сейчас нет...
