Я вздохнул и сказал:
- Ну давай...
Мне жалко её стало - так она волновалась. Всё время причёску взбивала рукой, и на лице у неё выступили красные пятна, и на шее красные пятна. Нет, она, наверно, не про двойку... Про что же? Уж начинала бы...
- Ты знаешь, Женя, что я осталась одна, когда тебя ещё на свете не было?
Я молчал, слушал. Конечно, знаю. Она же сама рассказывала мне, что мой отец очень крепко её обидел, они поссорились, он уехал, и с тех пор они не встречаются, не пишут друг другу писем. Она мне рассказала про это, когда я начал ходить в школу и спросил у неё, почему мы с ней только вдвоём, а не так, как другие ребята. Тогда я ещё спросил: а из-за чего они поссорились так сильно, что не могут помириться? И мама сказала: "Он не хотел, чтобы у нас был ты". Ну, раз он не хотел, чтобы я был, и никогда потом не хотел увидеть меня, узнать, как я живу, - я тоже не хотел больше про него узнавать. Чего же мама опять о нём вспоминает?
- Да... Мы с ним расстались как раз за полгода до тебя. А теперь тебе уже десятый... И мне тридцать один. А женщине очень трудно одной. Ты этого, конечно, не можешь понять, а я-то знаю. - Она отодвинула от стола стул и обеими руками опёрлась на спинку. - Я... я выхожу замуж. Фёдор Григорьевич - он будет жить с нами. Он очень хороший человек, ты и сам убедишься в этом очень скоро. И для тебя это будет хорошо. В доме нужна мужская рука. Со мной ты совсем разбаловался.
Она говорила, я молчал.
Вот о чём она - "серьёзно поговорить". Я не понимал: почему же это мама долго была одна? А я?.. Мне, например, никого не надо. Мне и с ней было хорошо. Я думал, что и ей хорошо со мной. Оказывается, нет. Она сейчас ждала, что я отвечу. Хотела, чтобы я сказал: пускай, ладно... Пусть он живёт с нами. А я не мог этого сказать! И всё... Фёдор Григорьевич и без того мне не нравился, а тут ещё он отнимает у меня маму. У меня ведь никого, кроме неё, нет. Ни бабушки, как у других ребят, ни тётки, ни дедушки. Зато Фёдор Григорьевич теперь будет! Вовка, мой товарищ в Москве, рассказывал, у него был чужой отец. Это ещё хуже, чем совсем без отца жить!
- Что же ты молчишь? - спросила она. - Что ты молчишь?
Я смотрел на неё, прямо ей в глаза, и не мог сказать ни одного слова. Если начну, обязательно расплачусь. А расплакаться я не хотел. И так у меня какой-то комок подкатил к горлу. Да и что там: если скажу "не надо, не надо нам никого", разве она послушается?
- Говори же! - крикнула мама.
Красные пятна у неё на щеках и на шее всё не проходили.
- Мамочка!.. - закричал я. - Мамочка, не надо нам никого, никого не надо, мамочка! Я тебе всё буду делать и дрова сам сегодня сложил бы, мы с Кристепом сложили бы! Не надо!..
И я заплакал, больше не мог сдержаться.
Мама заговорила, что у меня нет сердца, и я нисколько её не жалею, и что она сама виновата: всегда о себе забывала, думала только обо мне, не то что многие другие женщины, которых она знала.
Так она говорила долго, незнакомым голосом, хорошо хоть не кричала больше, а я продолжал плакать. Потом она замолчала и посмотрела на будильник.
- Отправляйся в школу, время... Гадкий ты и злой, бессердечный! Никогда бы я не подумала, что у меня может быть такой сын, а вот есть...
И сама тоже начала одеваться.
В комнате горько и отвратительно пахло его трубкой.
Я не стал дожидаться ни её, ни Кристепа, пошёл один. Лучше бы и совсем один был. Что ж, если он ей дороже, чем я, пусть! Пусть как хочет... Это ничего, что в поезде, в самолёте и на пароходе мне полагается только полбилета. Возьму и уеду. В суворовское училище. Форму буду носить. Исправлю по арифметике двойку и узнаю у кого-нибудь, куда нужно обращаться... Если бы война была, я бы к партизанам в лес ушёл. Пусть она тогда не одна живёт! Но суворовское училище далеко, и войны нет. Я попрошу, чтобы меня поместили в интернат для тех, у кого родители на всю зиму уходят в дальнюю тайгу.
- О-оу!.. - окликнул меня сзади Кристеп. - Постой! Почему дома не ожидал меня?
Я оглянулся, подождал его, и мы пошли вместе.
Говорить Кристепу, какая у меня большая беда? Или не говорить? Он разве поймёт? Но я решил сказать. Друг он мне. И не мог же я один обо всём об этом думать!
Когда я решился сказать, было уже поздно начинать - мы как раз подошли к школе.
На уроках я не слушал, о чём говорила Вера Петровна, как отвечали ребята, которых она вызывала. Не до них мне было... Ещё только утром, утром я не знал ничего, думал, что буду жить, как жил... Снежки лепил, чтобы пулять ими в Кристепа, дрова мне хотелось сгружать с машины... Совсем это недавно было, а кажется, очень много времени прошло с тех пор так у меня всё перевернулось. И я даже не знаю, что сегодня вечером будет, не то что завтра или через неделю. Теперь-то я припоминал... Когда мы только-только приехали в Ыйылы, мне мама рассказывала, что встретилась с нашим попутчиком, с которым мы летели из Якутска. Он приходил к нам в больницу навестить товарища. "Настоящий полярник", - сказала она про него. Больше она мне про него не рассказывала ни тогда, ни потом. Я и забыл, что есть такой на свете! А мама, выходит, не забыла. Она с ним в кино ходила... И когда на площади он встретился с нами, знал, как меня зовут, хотя в самолёте по пути в Ыйылы мы с ним не знакомились, я точно помню. Значит, мама ему про меня говорила. И в магазин за нами он пришёл не просто так. Ну, а если бы я про всё раньше узнал, что бы мог сделать? Ничего не мог бы...
На большой перемене я Кристепа отозвал в самый дальний угол длинного коридора, к окну.
- Мне с тобой нужно поговорить, - сказал я и вспомнил, что мама так же начала. Глаза у меня стали горячими, но я крепко стиснул зубы и помолчал. Тут плачь не плачь...
- Ты чего молчишь? - спросил Кристеп. - Зачем позвал меня сюда?
- Большой секрет, Кристеп! Тайна... Дай честное пионерское, что ты никому...
Он рассердился.
Все сердились на меня в этот день.
- Если не веришь - молчи!.. Веришь - так говори. Охотник умеет молчать... Не хочешь - я пойду в снежки, третий "Б" нас вызывал.
Он спрыгнул с подоконника.
- Да подожди ты, охотник! - Я схватил его за локоть. - "Снежки, снежки... Третий "Б"!.. Делать больше нечего - "в снежки"! Ты этого видал сегодня у меня дома? Ну, Фёдора Григорьевича - что помогал нам дрова складывать?
- Видал... Я его знаю: он работает в экспедиции. Вместе с отцом ходил весновать на Улу-Кюёль, озеро такое есть... Отец говорил, однако, его ружьё промаха не знает.
- Мне какое дело - знает не знает!.. - сказал я. - Он в экспедиции или не в экспедиции... Он будет мой отец, чужой отец, понимаешь ты?
- Оксэ!
- Оксэ или не оксэ, а будет...
Кристеп вытаращил глаза и уставился на меня, но ничего не успел сказать, потому что к нам подбежал и остановился возле нас Костя Макаров, как будто кто-то просил его подбегать и останавливаться.
- А вы чего тут? - спросил он. - Знаете, что третий "Б" опять нос задирает? Все ребята во двор побежали, а вы прячетесь. Боитесь с третьим "Б"?..
- Ты... ты... ты проваливай! - сказал я, не слезая с подоконника. Коридор большой, ходи гуляй. Сам-то почему не во дворе, сам-то побоялся? А тут нечего тебе делать.
- Смотри ты - "коридор большой"! Где хочу, там и буду стоять, двоечник ты московский!
Я слез с подоконника и показал ему кулак:
- Да мы в Москве таких...
- А что "в Москве, в Москве"?.. Кулаками хвастались друг перед другом: у кого кулак грязнее?
- А и били!
- Да ну? Ты?.. Ври побольше!
Он так смотрел на меня, что стоило ему съездить как следует, чтобы знал.
Костя ещё добавил:
- И кулак-то, однако, с воробьиный клюв. Таким кулаком чесаться разве хорошо!..
Ах, чесаться? Так...
И я ему засветил с правой, только зубы у него лязгнули! От его руки увернулся и ещё раз дал, и ещё раз! Будет знать, как... Ух!.. Это он меня достал, в кровь, кажется, расцарапал щёку.
- Ну подожди же ты! - крикнул я ему.
Вот! Но тут не сосчитать было, сколько раз я его, сколько раз он меня... И не чувствовал я, больно ли мне или не больно. Ага, вот сейчас ему по уху... Но кто-то схватил меня сзади за руку. Костю тоже оттащили.
Это два наших семиклассника, здоровые ребята, вмешались.
А рядом стояла Вера Петровна, тёрла подбородок и качала головой. Теперь-то начнётся... Принесло её сюда, сидела бы в учительской, как все учителя, и ничего бы не знала: дерёмся мы или играем...
- Та-ак... - сказала она. - Хорошо. Хороши оба. Просто красавцы. Приводите себя в порядок и пойдёмте со мной в учительскую: будем во всём разбираться.
Кристеп рядом морщился, как будто у него зубы болят. Я подмигнул ему и платком промакнул кровь на щеке, заправил рубашку в пояс, руки вытер о штаны, пригладил волосы. А ещё чего в порядок приводить?
В учительской Вера Петровна заставила нас сесть на диван и сама села между нами.
Высокий худой учитель географии, с носом, похожим на вороний клюв, надел очки и посмотрел в нашу сторону.
- Что они там у вас натворили, Вера Петровна? - спросил он.
- Драчуны, - ответила она.
И учитель покивал головой, как будто поклевал что-то.
