Зато воспоминания о тех или иных периодах жизни преследовали ее неотступно. Она плавала в них, как рыба в воде, плавно перемещаясь от одного к другому. Видела себя то совсем крохой, то уже почти взрослой. И во всех этих воспоминаниях она была Ритой – не Марго.
Девушка видела свой четвертый день рождения – это было самое первое связное ее воспоминание о детстве. Перед глазами вставала картинка: она вбегает в гостиную, где на большом дубовом, принадлежавшем еще ее прадеду, отцу бабы Нюры, столе высятся коробки с подарками – маленькие и большие, свертки и пакеты.
Или это ей тогда показалось, что их было много? Но Марго прекрасно помнит большого песочно-желтого игрушечного медведя, и упаковку разноцветных фломастеров, и стопку книжек-раскрасок, и игрушечную железную дорогу – папин подарок. Кстати, дорога до сих пор стоит на комоде в ее комнате и до сих пор вполне себе работает.
– Это все мне? – удивленно спрашивает маленькая Рита, когда мама подводит ее к столу.
– Конечно, тебе, – улыбается та.
– А почему? – хлопает глазами девочка. Ей не верится, что такое изобилие возможно.
– Потому что в этот день четыре года назад ты родилась, – отвечает мама.
Рита не может понять, как это возможно одновременно – в этот день и четыре года назад? И разве она была не всегда? Разве когда-то ее не существовало? Как так?
Но гораздо больше этих вопросов ее интересует новенький велосипед, приткнувшийся за основной массой свертков.
Это воспоминание тянет за собой другое – о другом дне ее рождения – десятом. Тогда в числе прочих подарков она получила от мамы теннисную ракетку – ту, самую ее любимую до сих пор.
– Знаешь, она не совсем новая, – сказала тогда мама, – но ей никто никогда не играл, она дожидалась тебя. Получается так… Когда-то я купила ее себе, но в руки так ни разу и не взяла.
Ракетка тяжелая, не в пример тем, которыми ребята играют на тренировках, темно-синяя, с толстыми упругими струнами. Ее рукоятка так удобно ложится в ладонь, словно она – продолжение руки, и девочка даже чувствует, как от кончиков ее пальцев перетекает в ракетку нервный ток, будто она живая.
А вот они с подругой Светкой сидят на алгебре – на самой задней парте и, боясь разговаривать вслух, передают друг другу записочки. Математичка у них строгая, если заметит, жизнь раем не покажется.
И, как назло, именно это и происходит. Училка выхватывает Ритину записку прямо из пальцев Светланы.
– Что, Назарова, все мальчиков обсуждаете? – ехидно говорит противная математичка, медленно разворачивая бумажку. – До перемены потерпеть не можете? – И зачитывает вслух: – «Татьяна говорит, что мне не хватает стабильности при обмене ударами с задней линии, а я никак не могу, сохраняя стабильность, оставаться инициативной». – Удивленная училка поднимает глаза и спрашивает: – Это еще что за бред?
– Это про теннис, Елена Владимировна, – поясняет Светка, хлопая длинными ресницами. – Рита переживает, что не всегда достаточно внимательна.
– Хорошо, что хоть переживает. – Математичка кидает записку на ее тетрадку. – И чтобы больше никаких записулек, ни про мальчиков, ни про девочек, ни тем более про теннис, а то совсем совесть потеряли.
А вот им лет по двенадцать. Они идут по усыпанному желто-алыми листьями лесу. С неба льется пронзительное сентябрьское солнце. В руках у обеих большие корзинки, уже почти доверху наполненные крепенькими опятами.
Они оторвались от взрослых – Ритиной бабушки и Светкиной тетки – и представляют, что они одни в лесу, а то и в целом мире. И обсуждают, что бы обе делали, окажись так на самом деле. Забрось их жизнь на необитаемый остров, например.
А потом незаметно для себя отходят так далеко от взрослых, что начинают плутать. И становится по-настоящему страшно, и кажется, им никогда не выбраться из этого гостеприимного осеннего леса, и придется теперь до самой смерти питаться грибами и ягодами.
Но, проходив кругами часа четыре и так и не найдя своих родных, они – усталые и измученные – выходят к маленькой деревушке, где стучатся в первую попавшуюся избу и, перемежая повествование всхлипами, рассказывают, как заблудились.
А затем местный старичок дядя Веня везет их домой на стареньком тракторе «Беларусь», потому что другой деревенский транспорт не проедет в эту пору по единственной раскисшей от дождей дороге. Девчонки жмутся друг к другу в кабине трактора и представляют, как им достанется дома.
Но ехать на таком транспорте обеим нравится, и настроение быстро улучшается – когда еще выдастся случай прокатиться на чем-то подобном?!
И по приезде домой, вместо того чтобы каяться, что потеряла из поля зрения бабушку и не слушала ее наставлений по поводу правил поведения в лесу, Рита восторженно рассказывает, как это здорово – кататься на тракторе.
И даже не удивляется, когда ее совсем не ругают, а лишь радуются, что с ней ничего плохого не случилось и она сообразила, как вернуться домой.
Девушка удивлялась, осознавая, что практически все ее школьные воспоминания так или иначе связаны со Светкой Ивановой – ее лучшей подругой, с которой теперь, вот уже три года, они никак не общаются.
Почему так? – спрашивала себя Марго и не находила ответа. Не иначе, жизнь развела. Вроде не ссорились никогда. Но когда Ритина мама заболела, вокруг девочки словно образовалась полоса отчуждения – одноклассницы стали казаться чужими. Они оставались детьми, а ей самой пришлось быстро повзрослеть. Они обсуждали мальчишек, свои первые романы, наряды и кино, а ей приходилось выживать, делать все для того, чтобы не сойти с ума, верить в себя и свое будущее. А единственным ее будущим был теннис. И спасала ее лишь возможность снова и снова выходить на корт, ради этого она жила после мамы.
Конечно, в родном городе она не смогла бы подняться. Скорей всего, погрузилась бы в тяжелейшую депрессию, в итоге бросила бы школу. Вот и выходит, что единственным выходом было – уехать и работать каждый день на износ.
Вот только теперь приходится жалеть о потерянном – подруге Светке, детской беззаботности, не случившихся у нее разговорах о парнях и первой настоящей любви. Вместо всего вышеперечисленного у нее был теннис.
На третий день Марго наконец почувствовала себя выспавшейся и даже нашла в себе силы включить телефон, до этого момента лежавший мертвым в чемодане. Но, кроме двух сообщений от Саши, ничего нового не было. Она сухо ответила, что у нее все хорошо, что уехала домой, и снова отключила мобильник.
И потянулись странные, какие-то нереальные, сливающиеся в один дни, в которые Марго сидела на качелях в саду, читала книгу, пересматривала на ноуте давно любимые фильмы и общалась с бабушкой. За неделю она даже ни разу не вышла за калитку.
Бабушка старалась ее лишний раз не трогать – видела, что внучка приехала уставшая и измученная, понимала, что у нее что-то случилось, но молчала, ждала, когда та сама все расскажет.
Лишь однажды спросила, что Марго собирается делать дальше. Но когда внучка подняла на нее полные страдания глаза, замахала руками, мол, неправильно ты меня поняла.
– Гипс-то тебе когда снимать? – пояснила свой интерес бабушка.
– Недели две еще, наверно, – неуверенно ответила девушка.
– «Наверно», – передразнила ее старушка. – Сходи ко врачу, а то мало ли.
Марго промолчала. Ее лечащий врач остался в Москве. Как-то она совершенно не подумала, когда принимала решение уехать домой, что ей нужно периодически ходить к нему на осмотры.
– Ну вот что, – сказала бабушка, – завтра же с утра позвоню Нонне Викторовне, она в санатории работает, пристрою тебе к ней. Там ортопедическое отделение, я слышала, хорошее. Травматолог отличный. Заодно и на физиотерапию всякую походишь.
Девушка в ответ лишь вяло кивнула. А про себя подумала, что если бы ее тренер Федор Николаевич узнал, что его подающей надежды спортсменкой будет заниматься какой-то неизвестный травматолог, он эту самую спортсменку сразу бы собственноручно убил, чтобы не мучилась.
Но Федор Николаевич остался в Москве, куда Марго возвращаться не собиралась. Эта уверенность крепла в ней с каждым днем.
– Уходить надо вовремя, – повторяла она себе снова и снова.
Мысль, что можно спокойно, никуда не торопясь, выздороветь, восстановиться, снова набрать форму и потихоньку войти в прежний ритм, вызывала тошноту. Быть уже практически у самого финала и вдруг так глупо сойти с дистанции! Нет уж! Она не вернется. Такой уж она человек – либо все, либо ничего. И пусть в ее случае будет это самое «ничего», раз не сбылось «все».
– Ты бы хоть по городу, что ль, прошлась, – сказала ей однажды бабушка. – А то сидишь сиднем в своей комнате. Так и рехнуться недолго. Не понимаю, что вообще с тобой происходит, – выдала она, видимо, не выдержав неизвестности. – Всегда такая деятельная была!
