- Ты что, наблюдаешь за куропатками? - поинтересовалась Саманта.
- Я завидую куропаткам. 22 грамма им хватает. А мне сто грамм хлеба мало.
- Я дам тебе сколько хочешь хлеба! - воскликнула Саманта.
Неожиданную гостью она приняла за бродяжку.
- Спасибо. Теперь уже не надо. Блокаду прорвали. Война кончилась, ответила девочка.
"Так вот она какая, война!" - подумала Саманта, и тихо сказала:
- Прости меня, ты, наверное, очень устала. Посиди на крылечке. Меня зовут Саманта.
- А я Таня, - ответила незнакомка и села на ступеньку, согретую солнышком.
Потом появилась еще одна гостья в голубом хитоне, сшитом из маминой нижней юбки. Ее появление тоже озадачило Саманту. Большие темные глаза, верхняя губка небрежно пришлепнута к нижней.
- Ты, наверное, актриса? - спросила Саманта.
- Да, конечно... Конечно, я - актриса. Я ужасно счастлива, а играю роль несчастной. Тебе нравится мое платье? Правда, вместо пуант у меня спортивные туфли. Хочешь, я прочту тебе монолог из моего спектакля?
Саманта продолжала разглядывать гостью-актрису, а Таня грелась на солнышке и все не могла согреться.
Я говорю последнее "прости"
Фиалке, не успевшей расцвести,
Ведь я сама такая же фиалка.
Я будущего маленький побег,
Но нежный стебель засыпает снег,
И лепестков моих ему не жалко...
Стало удивительно тихо. Саманта задумалась, исподволь разглядывая гостей, и вдруг воскликнула:
- Девочки, вы обе с войны. Я знаю вас! Я читала ваши дневники. Вас прислало небо?
- Если человеческую память считать небом, то небо, - рассудительно ответила Анна.
И тут все заметили, что перед крылечком появилась еще одна незнакомка, худенькая, в шелковом кимоно. У нее были гладкие черные волосы и щелочки-глаза, чуть припухшие снизу.
У меня болит головка
Очень жесткая циновка.
Я испытываю муку,
Поднимая просто руку.
Я жива и не жива
Сквозь меня растет трава.
- Ты тоже была на войне?
- Нет, - ответила Сасаки, - война вселилась в меня. Война всегда со мной. Со мной... до самой смерти. Как хорошо, что у меня нет дочки и в нее не вселится моя война, как в меня мамина.
- Что же это за страшная война, которая передается по наследству! воскликнула Саманта.
Девочки печально посмотрели на Саманту и молча ушли. Но Саманта почувствовала, что она не одна, что кто-то, чужой и опасный, находится где-то рядом. И зазвучал железный голос:
Я притаилась в мине ржавой,
Меня ребенок в руки взял
И потянулся след кровавый,
И проявился мой оскал.
Я мертвой только притворилась,
И пусть Чернобыль вдалеке,
Но Хиросима повторилась
На мирной Припяти-реке.
Голос умолк, как железный лязг промчавшегося танка. И Саманта почувствовала войну так реально, словно та уже поднималась по нагретым солнцем ступеням крыльца и готова была ударом сапога выбить дверь и вломиться в дом.
"Из семейного альбома смотрит атомная бомба с человеческим лицом, со страдальческим венцом".
Девочка осталась с глазу на глаз с войной.
И тогда Саманта со всей силой почувствовала, что наступил момент, когда она может остановить войну. Она одна во всем мире. Вчера было рано, завтра будет поздно. Сегодня! И никто другой, только она. Она! Она!
Когда в обыкновенном театре по ходу пьесы наступает ночь, осветители убирают свет, а рабочие сцены по команде помрежа поднимают на блоках желтую картонную луну. В моем Театре все иначе. И ночь настоящая, и луна не картонная. И девочка самая натуральная...
Луну, как мяч, качают реки.
Огромный шумный мир затих.
Мечтают маленькие Бекки
О Томах Сойерах своих.
Потом уснут на полдороге
С любимой книжкою в руке
В давно забывшем про тревоги
Американском городке.
Чего же ты не спишь, Саманта,
Не улыбаешься во сне?..
В длинной ночной рубашке до земли она сидела на стуле, поджав ноги, а перед ней лежал листок из школьной тетради.
Саманта оглянулась - за ее спиной стояли Пьеро и Арлекин. Только на них были не обычные театральные маски, а противогазы, и на резине кто-то намалевал рожи - веселую и грустную.
И вдруг девочка увидела себя на сцене Театра. Она стояла на самом краю сцены, а дальше вместо оркестровой ямы была бездна, провал. А за ямой-бездной - зрительный зал, полный людей, и все они, эти люди, были в противогазах, и на каждой резиновой маске было нарисовано лицо. Это были не лица, а насмешки над лицами - гримасы. Казалось, каждый прятал свое подлинное лицо от войны.
Такие это были страшные прятки!..
Все это множество людей, сидящих в зрительном зале, смотрели на Саманту сквозь круглые маленькие иллюминаторы своих масок. И девочка казалась им прекрасной уже потому, что была без маски. Каштановые, пахнущие солнцем волосы разметались от бега и спадали на лицо, и она встряхивала головой, чтобы отбросить их назад. Большие глаза наполнены небом, длинные реснички вздрагивали, как веточки... Она была так прекрасна, что люди поверили: красота спасет мир... Саманта спасет мир... Спаси нас, Саманта, мы уже стали масками, а ты не потеряла лицо, на тебя вся надежда! Иди к нам, дитя мира!
Саманта уже хотела сделать шаг, занесла ногу над бездной... и попятилась, но не испугалась, а просто поняла бессмысленность шага в бездну.
И тогда сцена пропала, маски слились в туманное облако. Саманта снова очутилась дома, в своей комнате. На столе лежал листок бумаги, вырванный из тетради.
Что делать? Молиться? Молить? Требовать?
Рука с трудом выводит буквы,
В конце строки, как крюк, вопрос.
Я узнаю твой почерк круглый,
Его знакомый перекос.
Не знаю, страх или отвага,
Что движет детскою рукой.
Как может выдержать бумага
Не вспыхнуть под такой строкой.
И слышит девочка сирену
И видит близко тень крыла.
Огонь и рухнувшую стену
И звон разбитого стекла.
Все небо - ядерное пекло.
Одно мгновенье - малый срок
И превратился в груду пепла
Американский городок.
Пьеро и Арлекин, как два ангела-хранителя, стояли за спиной Саманты и широко раскрытыми глазами следили за движеньем ее руки.
Кричит ночная птица тонко,
И морем пахнет от травы.
Американская девчонка
Защиты ищет у Москвы.
Она надеется при этом,
Что там, в Москве, ее поймут.
Придет ответ, и с тем ответом
Надежды сразу оживут.
И вместо ядерного страха
Жизнь станет легче и ясней.
Ночная длинная рубаха
Коленки закрывает ей.
Дети не бывают пророками. Но порой в ребенке скрыта такая великая сила предчувствия, какой не обладает ни один взрослый. Это сила проявляется неожиданно, и ребенок сам до конца не понимает, насколько важно для людей может быть его слово.
Вчера было рано, завтра будет поздно. Сегодня! И только она. Саманта.
Люди, посмотрите в окно. От пробуждающейся природы воздух кажется зеленым. Веточка тополя с острой почкой напоминает куриную ножку с золотым коготком. А березы белые в полосочку, как завернуты в газету. Под этой "газетой" уже бродит весенний березовый сок. Поют птицы. Облака заполнены не снегом, но дождем. Откройте окно, впустите в свой дом запах земли, запах жизни. Солнце дробится в больших лужах на множество зайчиков... Жизнь продолжается. И может быть, этим наша земля сегодня обязана Саманте.
Той ночью Саманта все же была пророком. Но утром она снова стала обыкновенной девочкой.
Ее фантазия моментом
Легко меняет все кругом:
Том Сойер станет президентом
И с Бекки вступит в Белый дом.
Похожий на гигантский термитник римский театр Колизей был жестоким театром. Артисты этого театра, гладиаторы, выходили на сцену не с бутафорскими мечами. И никаких условностей! Сражались даже не до первой крови, а до гибели одного из соперников.
Испанцы одного из действующих лиц в кровавом театре заменили быком появилась коррида. В ней тоже один из соперников должен был пасть на арене, как на поле боя. Как правило, погибал бык.
Но у действующих лиц жестокого театра прошлого был шанс.
Один из актеров - гладиатор - оставался лежать бездыханным трупом, но другой, не упустив своего шанса, возвращался с триумфом, под гром аплодисментов.
И в корриде даже у быка есть шанс. И хотя его соперник-человек существо более хитрое, более опытное, подлое, случалось, что простодушный бык оказывался победителем и с радостным мычанием убегал в хлев, оставив на песке мертвого тореадора.
Даже у быка есть шанс!
В моем Театре ни у кого нет шанса и если кто-то должен погибнуть, он погибает. Вот каким жестоким оказался мой Театр.
В Портленде бушевала буря. На море - шторм. Огромные волны обрушивались на берег. Якорные цепи скрипели от напряжения. Аэродром закрыла плотная завеса дождя. Самолет на земле вздрагивал от порывов ветра.
- Пусть она не летит, - предложил Пьеро. - Пусть дождется утра.
- Пусть этот идиот-диспетчер не дает взлета, - поддержал товарища Арлекин. - Он же имеет право. А летчик - самоубийца, что ли?
