У Агаши был авитаминоз.
Начались ежедневные телефонные переговоры. Стояла зима, а сурку нужна зелень - укроп, лук, петрушка. Для этого надо идти на рынок, а хозяину вечно некогда. Он любил Агашу, но я уж говорила, что человек он безалаберный. Кончилось тем, что Агаша переселилась ко мне. Но я помнила тот забор. Для чего давать себе волю, так привязываться к животному, так мучаться потом? Нет уж, с меня хватит.
Агаша обросла светлой пушистой шерстью, и стало заметно, как она не похожа на Тишку. У Тиши было грубоватое мужское лицо, у Агаши черты мелкие, глаза большие, кроткие. И характер оказался другой. Тиша при посторонних бывал угрюмым, только оставаясь со мной он баловался и нежничал, и всей его прелести никто, кроме меня, не знал. Агаша никогда не баловалась и не играла. Зато она любила, когда появлялись гости, и к каждому шла на руки.
Меня Агаша особенно не выделяла. Я уходила - она ложилась спать, я вернусь - она пробуждается, иногда и глаз не откроет, только пробормочет коротко и спит дальше. Тишка, бывало, томился без меня. Стоило вставить в двери ключ, как он уже кричал... Куда спокойнее с Агашей!
На лето у меня была путёвка в подмосковный дом отдыха "Берёзовая роща". Я решила съездить туда, поискать, нельзя ли поселить сурчиху где-нибудь поблизости. Нашлись люди, которые держали кроликов. Клетки с кроликами стояли в саду на дощатых высоких стеллажах, под навесом. Мне разрешили поставить здесь ещё одну клетку. И я с Агашей переехала за город.
Агаша выросла в московской квартире, не помнила ни птиц, ни деревьев, и сначала всё страшило её. Покажется ли хозяйский щенок, пролетит ли синица, ветер пробежит по кронам деревьев - Агаша пугается. Она издаёт режущий уши свист, который разносится далеко вокруг. Думаю, это не доставляло удовольствия хозяевам, особенно самому хозяину, человеку ворчливому и, как я скоро заметила, сильно пьющему. Но они пока молчали. Зато отдыхающие непременно разыскивали меня и говорили:
- Идите скорей, там Агаша свистит на всю улицу!
Я спешила к ней, беспокоясь, что скоро меня попросят отсюда и придётся возвращаться в душный город.
Мне хотелось, чтобы сурчиха побегала по земле, но когда я спустила её с рук, она потеряла голову, метнулась, и я только потому поймала её, что она не успела протиснуться под забором.
Гулять приходилось в нежилой сторожке. Там, в запущенной комнате, имелось низкое окно, два расшатанных табурета и стол, заваленный тряпьём. Помещение достаточно просторное, чтобы Агаше побегать, а уж тряпьё для сурка - находка. Сурки любят спать мягко, и рваные детские майки, рубашки, рукава от вельветовой куртки - незаменимая подстилка для гнезда.
Я приносила Агашу в каморку, закрывала дверь, приставляла к столу табурет, и она вскарабкивалась на табурет, с табурета на стол, заталкивала в рот тряпку, подбирая концы, чтобы не мешались под ногами, спрыгивала и неслась в дальний угол. Перетаскав туда ворох, Агаша принималась за другое. Ловко отпирала дверцу давно нетопленной печки и залезала в неё. Задними ногами вышвыривала какие-то коробки, стружки, мятые газеты, наконец появлялась сама. Она пятилась из печки, повисала и осторожно сползала на животе, и её растопыренные ноги с чёрными узенькими ступнями болтались в воздухе, нащупывая пол.
Она принималась носить в угол хлам из печки, захватывая по дороге траву и ветки, которые я для неё приготовила. А я тем временем сидела у окошка, колола орехи, раскладывала по кормушкам разную снедь, чтобы потом оставить в клетке, или смотрела на Агашу и вспоминала Тишку. Если Агаше случится когда-нибудь попасть в другие руки, полюбят её сразу, спокойно ей будет так же, как и со мной, а у меня не будет болеть сердце.
И я была довольна, что сурчиха деятельна, здорова, во мне не нуждается и особой тонкости отношений у нас нет.
Между тем хозяйка сада, где стояла клетка, не раз уже давала понять, что сурок - животное беспокойное. Вот кролики - другое дело. Кроликов не видно, не слышно, а сурок гремит в клетке, грызёт, надоедает свистом. Заговоришь с ним - он замолкает. Уйдёшь - опять крик. И это действует на нервы.
Прогулки по комнате продолжались. Однажды я заметила, что Агаше надоели обычные занятия, она слоняется в поисках нового дела. Я отодвинула от стола табурет и на самый край - чтобы виднелась снизу - положила на стол её любимую рваную варежку. А сама отошла, села у окна.
Агаша сразу застыла, всматриваясь, соображая. Потом нетерпеливо затопталась на задних лапах. Передние она протягивала вверх, сжимала в кулачки, растопыривала и опять сжимала, и было видно, до чего ей хочется достать варежку.
"Попроси - я помогу", - мысленно сказала я. И сразу одёрнула себя: да разве она обо мне вспомнит! Это не Тишка. И ещё раз одернула: сурки ведь и не способны на такую сообразительность.
Но только это у меня промелькнуло, как Агаша опустилась на все лапы и побежала ко мне. Немного не добежав, она вытянула голову, озабоченно сказала мне: "У, у, у!" - и кинулась обратно.
Я тотчас пошла к столу, вскочила и пошла, а она спешила туда же, путаясь у меня в ногах. Мы действовали до странности согласованно и быстро. Я встала на одно колено, Агаша вскарабкалась на моё колено и на стол, запихала в рот варежку "Случайность, - ошеломлённо думала я, - только случайность".
Агаша помедлила, прыгнула прямо со стола, ударившись о пол зубами, и вихрем понеслась с варежкой в угол. Я положила вторую варежку и ждала, и опять Агаша бежала ко мне, звала, путалась в ногах, взбиралась на стол...
На другой день после завтрака я отправилась не на пляж, а к ней. "Неужели у себя в стае, - думала я по дороге, - она вот так обратилась бы к другому сурку, а он пошёл бы с ней и помог?" Я читала, как лисица бросилась однажды к человеку, спасаясь от погони. Но тут не смерть грозит, тут не паника, при которой совершают невероятное, а именно потрясшая меня обыденность, как если бы мне сказали: "Слушай, ты повыше ростом, достань вон ту вещь".
Я боялась, что Агаша забудет вчерашнее, но вчерашнее повторилось... И мне мало показалось этого, захотелось стать ещё ближе, чего-то посерьёзнее захотелось, поважнее, и я спустилась с высоты своего неудобного роста и села на пол.
Села в том углу, где она складывала своё добро. Когда отодвигала бумажки и тряпки, она протестующе взвизгнула, ударила меня по руке когтистой лапой. Но я всё-таки вторглась, подтянула Агашу к себе, недовольную, раздражённую, и вдохнула сурчиный запах, напомнивший о Тише.
Я придерживала её под мышки. Лапы оставались свободными, она могла оцарапать мне лицо, и я наклонилась, предпочитая подставить под её лапы темя. Агаша сердито таращилась в упор.
Не зная, как расположить её к себе, я по какому-то наитию зубами слегка сжала ей верхнюю губу. И вдруг под моими ладонями перестали нервно напрягаться её мышцы, и Агаша закрыла глаза. Я куснула ещё и остановилась. Она посмотрела. Своими чудовищными резцами, способными крошить доски, взялась за мою верхнюю губу. Я зажмурилась. Она осторожно покусала. Когда она переставала, начинала я, а она молчала, не шевелясь. Я чувствовала на зубах её жёстко торчащие усы, шёрстку между ними и уже определённо знала, что приоткрылось мне сокровенное, звериный знак симпатии, быть может доверия, родственности...
Я начала проводить с Агашей много времени, большую часть дня. Меня уже не оставляла мысль о её благополучии, о том, как она перенесёт зиму. Ей нужна земля. В земле содержатся всякие соли, минеральные вещества. Чего-то Агаше не хватает, не случайно она колупает печку, ест извёстку и сухую глину. Я принялась носить ей землю, песок, свежую глину, куски свежего дёрна с разнообразной травой - с клевером, мышиным горошком, одуванчиком, со стеблями и цветами иван-чая, рвала акацию. И подметала в сторожке каждый вечер перед уходом, чтобы не придрался хозяин. Всё чаще, возвращаясь в дом отдыха, беспокоилась, как бы он не обидел Агашу, этот самодур и пьяница, которого боялись жена и уехавшие в пионерлагерь дети.
Хмурым ветреным утром в саду встретилась хозяйка. Смущённо, но решительно она сказала, чтобы я забирала сурка. Сама бы она ничего, но муж ругается и что ни день, то у них скандалы.
Мы стояли у клетки. Она говорила вполголоса, потому что её муж, с утра подвыпивший, сидел неподалёку на траве. Быстро темнело, казалось, идёт буря. Кролики в сырых неубранных ящиках, затянутых сеткой, вели себя так тихо, будто и они опасались неприятностей.
Я открыла дверцу. Агаша полезла ко мне, но тут же вздрогнула: обломилась и рухнула в малинник ветка.
Хозяин поднимался, перехватывая руками по стволу берёзы, жена затравленно следила за ним. У неё были землистые щёки и спёкшиеся губы измученного человека.
Начинался ливень. Хозяйка побежала к дому.
В сторожке стояли сумерки. Я заперла дверь на засов, спустила Агашу. Посреди комнаты она с тревогой прислушивалась, как молотит по крыше. Я тихо окликнула её:
