К новой семье, да и к новому месту я привык не сразу. Не один раз вечерами, уходя от Тимки или Сереги, я по привычке направлялся к своей старой избе и спохватывался только на полпути или у самых ее окошек. С досадой поворачивал обратно и шел в другой конец, Зареки.
Изба у Артемия была лучше нашей, во дворе стояла баня, топившаяся по-белому, да и хлеба сеял он вроде побольше, чем Павел, но из бедности выбиться тоже не мог. В зимние месяцы он портняжил, но по своей доброте, как говорила мать, брал за это мало, а чаще всего отрабатывал за старые долги.
Был он мужик смирный, не курил, пьяным тоже никто его в деревне не видел, но, когда все же случалось ему быть немножко во хмелю, он любил перед своей семьей побахвалиться:
- Ничего, шея у Артемки толстая, выдюжит - с голоду не помрем.
- Толстая... Вся в долгу, как в шелку, - шептала Федору Катерина, взятая из зажиточной семьи.
Пожив несколько недель у матери, я убедился, что семья Артемия совсем не такая дружная, как мне показалось вначале: Катерина и Федор не любили мою мать и за глаза, даже при мне, кололи ее словами. Артемий об этом знал и, в свою очередь, косился на них. Все это подогревалось еще постоянными нехватками.
Первая ссора при мне между Артемием и Федором произошла из-за денег. Поехал Федор в Камышлов с сеном. Продал его за три рубля, а денег домой не привез. Купил подошвы для сапог, полфунта сахару, пряников и Катерине на кофту. Все покупки, кроме пряников, которые были уже розданы, лежали на лавке, и мы знали, за что сколько уплачено. По подсчетам Артемия, тридцать копеек должно было остаться, но Федор никак не мог вспомнить, на что их потратил.
- Подушную староста спрашивает, Ивану Прокопьевичу задолжали, а ты и гривенника не привез в дом... - высказывал свое недовольство Артемий. - На прихоти деньги бросаешь! - выкрикнул он, глянув на синий в белую горошинку ситец на лавке. - Погоди большаком-то себя считать. Отца-то не похоронил еще.
Федор сидел на лавке красный, но отцу не перечил.
На этом, может, все бы и кончилось, если бы Федор нечаянно не выронил из кармана штанов еще одну покупку, которую он, видать, сегодня показывать не хотел: крошечные детские башмачки, купленные для годовалой дочки Евлаши.
Артемий вскипел.
- Отца обманываешь!.. Туфельки этой чертовке! - выкрикнул он и, должно быть, сам испугался сорвавшихся с языка нехороших слов, затрясся и закрыл лицо руками.
Федор вскочил:
- Не попрекай, тятя! На туфельки-то мы с Катериной, поди, заработали. А ежли кому мешаем в доме, можем уйти.
Артемий закричал, тоже вскочил и вырвал у себя клок волос. Христина, стоявшая у стола, схватилась за голову и заголосила. Мать подошла к Артемию и стала его успокаивать:
- Не тревожь ты себя. На сына кричишь-то. Артемий как-то сразу обмяк и опустился на лавку.
Все замолчали. Чувствовалось, что ссора кончилась.
Федор и Катерина сначала относились ко мне хорошо, не обижали. Вероятно, потому, что был я послушным, работы никакой не боялся и любил читать. Федор был тоже грамотный, да и Катерина немного умела читать, и к моему увлечению книжками они относились с похвалой. Но вскоре после той ссоры их словно подменили. Катерина стала придираться ко мне, подсмеиваться, а Федор - поглядывать косо. Я почувствовал, что мешаю им, но чем - не догадывался. Так бы, наверно, и не догадался, если бы как-то ночью не услышал их разговора.
Спал я снова на голбце, а они на полу. Ночь была светлая, и я отчего-то проснулся среди ночи.
- Туфельками попрекнул... - долетели до меня слова Катерины. - Сначала попреки, а потом из дому выживут, Степке всё отдадут.
Я лежал, боясь шевельнуться.
- Не отдадут - он тяте не родной, - шептал Федор.
- А ты Парасковье не родной. Вот и квиты, - продолжала сердито шептать Катерина. - У такого тихони, как ты, последние штаны отберут - ты и слова не скажешь!
- Тише... Нашла время... Степка-то, может, не спит, - урезонивал Федор.
Мне хотелось спрыгнуть с голбца, закричать: "Не надо мне вашего ничего!" Но я лежал, словно оцепеневший.
Я понял, что и в этой семье житья мне не будет.
22. НА КУДЕЛЬКЕ
У матери все же я прожил до самой весны и, насилу дождавшись, когда отсеемся, вместе с другими собрался на асбестовые прииски, или, как у нас говорили, на Кудельку. Собралось туда из Щипачей в этот раз человек сорок.
Других заработков на стороне у нас не было, и многие из нашей деревни ходили на прииски каждое лето. Как только отсеивались, котомку на плечи и целой артелью - туда. Возвращались только к сенокосу.
О приисках я наслышался много. Но рассказывали чаще всего о тамошних драках, об отчаянных парнях с кистенями или о том, как волковцы застали в кустах девку с парнем и вымазали ее дегтем. О самой же работе говорили мало: считали это неинтересным. И куделька, которую там добывали, мне представлялась в виде обыкновенной льняной кудели, какую прядут в деревне бабы и девки.
Семь верст до станции Пышминской мы прошли по утреннему холодку. Положив котомки на землю, мы уселись возле платформы вокруг Андрея Егоровича, который рассказывал что-то смешное. Поблизости от меня сидели Фролка, дядя Василий с Феклой, Лавруха, Мишка Косой, Павел с Анисьей, Тимка и чуть подальше - матрос Василий, недавно вернувшийся с флота по болезни. Сидел он на своем сундучке, с которым, должно быть, ходил и на военную службу; выделялся он между нами только тельняшкой с синими поперечными полосками да матросской бескозыркой, на которой уже не было ленточки.
Мимо нас по платформе прошел человек в узеньких брюках в обтяжку. Андрей ехидно ухмыльнулся:
- Ишь, какой тонконогий, кляп его возьми!
Все захохотали. Брюки у нас тогда никто не носил, и каждого в брюках, а не в домотканых штанах в синюю и красную нитку мы считали чужим, из господ.
Скоро за березовыми перелесками послышался свисток паровоза. Мы поднялись и, закидывая котомки за плечи, заторопились на платформу. Тяжело пыхтя и выпуская белый пар, перед нами прошел паровоз, за ним потянулись вагоны. Сначала мы не знали, в какой вагон садиться, но к нам подошел тот самый, в брюках, и направил нас в конец поезда, где виднелось несколько красных товарных вагонов.
На поезде я до этого ни разу не ездил и ждал чего-то необыкновенного, но ничего такого не оказалось. Павел подсобил мне залезть в вагон и бросил за мной мою котомку. Когда все уже были в вагоне, кто-то снаружи закрыл за нами дверь, и стало почти совсем темно. Полок и скамеек не было, и мы уселись прямо на полу. В тесноте и сутолоке я даже не заметил, как тронулся поезд. Только по вздрагиванию вагона я догадался потом, что мы едем...
С поезда мы сошли на станции Грязновской. Пройдя с версту реденьким березняком и миновав большое село, свернули в темный сосновый лес, на пыльную таежную дорогу. До приисков оставалось еще больше тридцати верст.
С самого же начала кое-кто стал отставать: одни быстро натерли себе ноги, у других были слишком тяжелые котомки. Мы с Павлом и Мишкой шли впереди.
- Ходить надо умеючи. Ноги в коленках сильно не сгибай: устанут скоро, - наставлял меня Мишка. - Смотри, как я иду!
Он действительно шел легко, собранно, и мы с Павлом еле за ним поспевали.
Вскоре нас обогнала коляска, запряженная парой лошадей, в которой сидел человек в шляпе. Впереди и сзади коляски скакало по одному стражнику.
- Деньги везут, - пояснил Мишка. - С охраной. Боятся так-то. Лонись1, говорят, кассу на приисках во время получки ограбили. В черных масках и с револьверами трое ворвались. Бумажные деньги, говорят, себе забрали, а серебро и медяки пригоршнями побросали народу. "Берите! - кричали. - Все ваше!" Люди, конечно, кинулись подбирать деньги, началась свалка, а те - по коням и в лес.
(1 Лонись - прошлым летом. )
- А охрана? - спросил Павел.
- Охрана? - презрительно махнул рукой Мишка. - Попрятались. Вот-те и охрана. Главаря шайки тут вся полиция, говорят, знает, да тронуть боятся.
День начинался жаркий. Солнце уже палило вовсю, и мы свернули в тень, на боковую тропинку, вилявшую между сосен, и пошли гуськом уже молча. В нагретом воздухе пахло смолой и лесными травами...
На прииски пришли только под вечер. Лес как-то сразу поредел, и сквозь жиденькие голые сосны я увидел однообразные серые постройки, а за ними целые горы щебня и камня.
- Вот и Куделька, - показал рукой Мишка. - Тоскливое, брат, место: камень да бараки.
Скоро мы подошли к очень глубокой котловине, в которой, как муравьи, копошились люди, и вся она звенела и стучала. По проволоке двигался над ней какой-то большой железный ящик с камнями. "А вдруг опрокинется и побьет людей!" - мелькнуло у меня в голове. Но опрокинулся он только за краем котловины, где, видать, и полагалось ему опрокидываться; обратно ящик побежал по проволоке порожний. "А что, если сесть в него? Вот страшно-то было бы!" - продолжало работать мое воображение.
Новичком во всей партии оказался я один, и Мишка не отходил от меня.
