Нет, время теперь отсчитывалось не секундной стрелкой часов. И не в сторону прибавления. Время устремилось к нулю, к той точке соприкосновения торпеды с бортом теплохода, когда раздастся смертельный взрыв. Сама торпеда была сейчас чудовищным секундомером. Десять, восемь, семь, шесть...
Теплоход был бессилен отвернуть, и он грузно скользил, уже обреченный, подставив торпеде беззащитный борт.
На "Стремительном" отсчитывали те же секунды. Опытный глаз командира сразу определил: торпеда пройдет метрах в двух-трех мимо форштевня "Стремительного" и ударит в теплоход. И когда оставалось уже несколько секунд до того, как торпеда пересечет курс, на "Стремительном" раздалась команда:
- Самый полный вперед!
Пять... Четыре... Три... Два... Взрыв!
Сколько ему надо, этому маленькому юркому кораблю? На него хватило бы и трети торпеды...
Сбоку теплохода вспыхнуло солнце, прогремел гром, и прах повис черным дымом над сомкнувшимися волнами, "Стремительного" больше не было.
А до нашего берега уже оставалось всего две мили, и уже шли навстречу корабли охранения.
"...В море дядя Петя, где же ему быть?" - вспомнил Лешка теплоходного матроса. Да, он был теперь в море навсегда.
С этим журналом, воскресившим подвиг "Стремительного", Лешка в тот же день отправился в военкомат и попросил, как только придет разнарядка, направить его в военно-морское училище.
Подожди, подожди, Борис, это еще не все. А кем же стал тот Лешка, где он сейчас? Интересно?
Так вот, тот самый Лешка - не кто иной, как наш командир, капитан 3-го ранга Алексей Иванович Гренин. Теперь тебе понятно, что за снимок висит у него над столом в каюте? Я уже не говорю об астрах и венке на волнах..."
Вот такое письмо я давным-давно написал Борису мысленно, а взяться за перо никак не могу. Несколько раз принимался - ничего не получается, нет слов. И чем больше я о случае со "Стремительным" думаю, тем меньше желания рассказать об этом Борису.
Почему? Я и сам думаю: почему?
Как рассказать Борису о нашем "кап-три"? Поймет ли он, что, узнав о "Стремительном", я стал словно бы обладателем какой-то очень большой, очень личной тайны командира. Нет, Гренин не такой, как все, - это точно. Внешне вроде бы ничем не выделяется, а если присмотреться... Даже на палубе он расхаживает не как другие - по-своему, по-гренински, как будто не в ботинках, а в домашних тапочках. А по трапу летит, как мальчишка по лестничной клетке, презирая ступеньки. Говорят, что на человека накладывает отпечаток комната, в которой он живет, вещи, которые его окружают. Здесь, на корабле, наоборот - все, чего коснулся командир, словно намагничивается им, становится гренинским.
Любопытно наблюдать, когда он на ходовом мостике. Только прикоснулся к поручням - и уже наверху. Стоит как впаянный, как часть надстройки, которая была спроектирована и установлена еще на верфях. Ветер семь баллов - рвет полы накидки, дождь такой, словно кто-то швабрит наверху облака, а командир забыл про капюшон. И с фуражки не спустил ремешка под подбородок. И не дотронулся, чтобы придержать. Фуражка сидит как влитая. Тоже по-гренински - на сантиметр накренясь к правой брови.
Вот он взглянул на море. Не так, как мы смотрим, нет! Мне кажется, что к морю он относится, как к существу вполне одушевленному. И если действительно есть моряки, которые с морем на "ты", так это наш Гренин. Он посмотрел на волны так, словно спросил о чем-то, словно сказал: "Ну, ладно, ладно, хватит волноваться и ершиться, ты же, море, знаешь, что нам еще долго нести службу, а впередсмотрящие на баке промокли насквозь. Да и видимость ноль".
- К вечеру уляжется, - вслух скажет Гренин настолько уверенно, словно хорошую погоду ему пообещало само море. И правда, к вечеру, глядишь, волны обмякли и потеплели.
Как это все передать Борису? Засмеет: "Лирика! Командир есть командир. И в голове у него одна лишь служба вперемежку с пунктами устава. А ты - "с морем разговаривает!".
Действительно, что осталось в памяти маленького Лешки? Развалины? Матрос? Как смутна его фигура в клочковатом дыму бомбежки! Среди теплоходов Лешка ни за что не узнал бы того, на котором плыл вместе с беженцами. Но силуэт "Стремительного" мальчишка не мог забыть. Ведь рядом - крикни, и тебя услышат! - плыл провожатым этот юркий кораблик, и с него весело махал флажками дядя Петя.
Больше десяти лет, словно по бикфордову шнуру, пробирался огонек памяти. И вдруг взрыв! А какие пути привели Гренина к заветной точке в перекрестье широты и долготы! Как нашел командир то место на морской равнине, где волны сомкнулись над мачтой "Стремительного"?
Мы томились с Афанасьевым в рубке, когда в динамике раздался трескучий голос вахтенного:
- Матроса Тимошина к командиру!
- Это еще зачем? - спросил я Афанасьева.
- Не знаю! - пожал он плечами.
Командир сидел в той же неловкой позе, как и тогда, при нашем знакомстве. Но выглядел посвежевшим и хорошо выспавшимся. Но я-то знал, что командирский сон в походе не сладок. Меня сразу смутил извиняющийся тон.
- Садитесь, садитесь, давно собирался поговорить. Да вот все пашем и пашем - фуражка не просыхает. Как служба, Тимошин?
- Нормально, - сказал я и сострил невпопад: - Кормежка хорошая, остатков нет, сами доедаем.
Командир усмехнулся:
- Не сомневаюсь...
И замолчал. Наверно, это мое про остатки сбило его с толку. Ни к селу ни к городу получилось. Но зачем он все-таки вызвал, не харчем же, в самом деле, поинтересоваться.
- Хочу вам показать кое-какие документы. - Командир нерешительно открыл толстую кожаную папку. - Уголок боевой славы надо бы оформить, да вот жилплощади маловато. А стенд хотя бы нужен. Афанасьев говорил, что у вас почерк хороший... Возьметесь, а?
Что за вопрос? Любое приказание готов выполнить не задумываясь, хотя, признаюсь, к стендам особого влечения не испытываю.
- А насчет чего стенд? - спросил я.
- Вот с этого можно начать, - тихо сказал командир и развернул истертый на сгибах лист бумаги. - Прочтите.
Тусклым машинописным шрифтом на листке было напечатано:
"В этот день дул сильный семибалльный ветер с норд-оста. Пришлось в темноте форсировать минное поле большой глубины и плотности. Отряды и конвои шли в кильватер один другому за тралами базовых тральщиков - выход из протраленной полосы грозил гибелью. Но и на протраленной полосе плавать было далеко не безопасно. Корабли не успевали расстреливать мины, подсекаемые как их параванами, так и тралами тральщиков. Сторожевых катеров, используемых обычно для этой цели, не хватало. Один из эскадренных миноносцев за час обнаружил двадцать мин..."
Я остановился и недоуменно поднял глаза на командира.
- Читайте, читайте, - сказал он.
"Опасность подрыва на минах таилась на каждом шагу. К этой главной опасности прибавились и другие - обстрел береговых батарей, атаки торпедных катеров противника..."
- Ничего не понимаю. Что это? - опять не выдержал я.
- Это обстановка того дня, когда "Стремительный" вышел в охранение теплохода, - вздохнул командир, и мы одновременно повернулись к фотографии, висевшей над столом.
"Стремительный" стоял на рейде и спокойно взирал на нас иллюминаторами.
- Как "Стремительный"? - вырвалось у меня. - Обстановка чего?
- Обстановка театра боевых действий по воспоминаниям очевидца, командира одного из кораблей. - Командир бережно сложил прочитанный мной листок и протянул другой. - А это хронологическая запись из вахтенного журнала катерного тральщика, который шел тем же фарватером, что и "Стремительный".
Я впился в истлевшие строки:
"12.40 - завели моторы, дали ход, отошли от пирса. 14.45 - поставили катерный трал. 14.47 - взорвался патрон, выбрали трал. 15.00 - поставили трал. 15.30 - затралили мину, выбрали трал. 16.00 - поставили трал. 16.20 - затралили мину, выбрали трал. 16.31 - поставили трал. 16.40 затралили мину, выбрали трал. 17.02 - поставили трал. 17.45 - затралили мину, выбрали трал. 18.10 - поставили трал. 18.15 - затралили мину, выбрали трал. 18.35 - поставили трал. 18.45 - затралили мину выбрали трал. 19.15 - поставили трал. 19.20 - затралили мину, выбрали трал..."
- Представляете, - командир опять покосился на фотографию "Стремительного", - через каждые десять-пятнадцать минут доставали мину. Через каждые десять-пятнадцать минут их поджидала смерть...
Да, передо мной были подлинные документы о подвиге, ставшем легендой. Я с нескрываемым волнением смотрел на пожухлые листки. И, как бы упреждая мой вопрос, командир пояснил:
- В штабы, в канцелярии писал запросы. Еще курсантом начал. Кое-что удалось раздобыть. Да, признаться, и помощников хватает. Все, кто служит, кто бывал на нашем корабле, стараются помочь при первой возможности. Как раз перед самым походом получил я письмо которое ждал больше десяти лет. Прислал матрос, что плавал на теплоходе. "Стремительный" тонул у него на глазах. С Петром Семыниным матрос был знаком еще по учебному отряду. Пусть все читают это письмо, не одному мне оно адресовано. Вот, прочтите... А стенд, его так и можно назвать - "Подвиг "Стремительного".
