- О-о, майн гот! - выдохнул облачко пара немец.
- "Майн гот, майн гот"! - озлился Виктор. - Хоть бы ты сдох!
- Дай ему выпить, - донесся шепот Генки.
- Айн глоток только. - Виктор подал немцу флягу и показал один палец. - Айн! Ферштеен?
Немец протянул скрюченные пальцы и не мог взять фляжку. Застонал.
- Ну, навязался ты на нашу голову! - процедил сквозь зубы Виктор. Давай руки! Хенде давай! Гебен хенде.
Немец протянул руки, и Виктор стал яростно растирать их снегом. Немец стонал, морщился, по провалившимся щекам текли мутные слезы.
- О-о! О майн гот, майн гот, - повторял он хрипло. И обреченным взглядом скользил по безжизненным снегам.
- На! Пей! - снова подал фляжку Виктор. - Айн глоток. Да поменьше глотай.
- Яволь, - прохрипел немец.
Закоченевшими пальцами немец взял фляжку, судорожно глотнул и умоляюще уставился на Виктора. Виктор смотрел на осунувшееся черное лицо пленного, на острый, в щетине кадык, на порванные ветром, кровоточащие губы, и непрошеная жалость шевельнулась в груди.
- Еще айн. - Виктор рассердился на свою слабость. - Нох айн! крикнул он на замешкавшегося немца. Немец торопливо отглотнул еще.
- Данке шён! - прохрипел благодарно.
- Вставай, вставай! Ауфштейн!
Немец с трудом поднялся.
Одежда на нем, пока он вставал, скрипела. На Викторе и Генке была такая же. Пальцы у Виктора совсем закоченели. Он дышал на них, совал в рот - не помогало. Сообразил сунуть их себе в штаны, между ног. И держал там, пока их не начало покалывать, пока не вернулась к ним способность шевелиться.
- Берись! - приказал Виктор. - Ком!
Немец взялся за ремень, и они потащили. Снег лежал сырой, рыхлый. Волокуша проваливалась, тащить было тяжело. Глоток шнапса согрел, разогнал кровь, но в животе по-прежнему резало от голода. Чувство сытости, временно наступившее после глотка спиртного, прошло, и есть захотелось пуще прежнего, но в кармане лежала только одна, последняя галета, которую Виктор берег для Генки.
Солнце в разрыве хмари осветило снег, но он не заискрился, не засиял, а матово налился молочным светом, набряк влагой, и идти стало еще труднее. Вместо зелени и удивительных полярных цветов, что буйно цвели вчера под арктическим солнцем, теперь была сплошная белая скатерть, кое-где расшитая торчащими из-под снега головками красных северных маков.
Немец что-то сказал, показывая рукой в сторону. Виктор пригляделся. Серый зверек хищно подкрадывался к чему-то. Виктор не сразу узнал песца, наполовину сбросившего роскошный зимний наряд. "Куда он крадется?" - и тут же увидел, что из-под снега торчит птичья голова на длинной шее. Он сорвал автомат с груди и торопливо прицелился. От пуль фонтанчиками взвихрился снег, песец сделал виртуозный прыжок в сторону и, проваливаясь в мокром снегу, улепетывал во все лопатки прочь.
Тяжело хлопая крыльями, на бреющем полете улетала и гусыня. Виктор выпустил очередь вдогонку, но промазал.
Немец вдруг кинулся в другую сторону, и у Виктора мелькнула мысль: "Сбежит!" - но тут же он понял, что немец бросился на второе гнездо. Оттуда с шумом и гоготаньем поднялась гусыня и стелющимся полетом тоже уходила все дальше и дальше, а Виктор, вскинув автомат, не мог стрелять: ему мешал немец.
- Да уйди ты к черту! Ложись! - заорал Виктор и, когда немец догадался и упал в снег, выпустил длинную очередь, но было уже поздно.
- Гад паршивый! - со слезами в голосе ругался Виктор. - Из-за тебя все, фашист проклятый!
Он подошел к гнезду, в котором лежало четыре еще теплых яйца, взял их в руки. Но яйца были насижены.
- Видишь! - чуть не плача, Виктор тыкал яйца немцу под нос. - На, жри! Фрессен!
Немец что-то извинительно лопотал.
- У-у!.. - бессильно мычал Виктор, чувствуя, что от голода еще невыносимее, еще ожесточеннее зарезало в животе.
Генка лежал закрыв глаза.
- Ген, как ты? - Виктор присел возле него.
Генкины веки медленно поднялись, но взгляд был пуст и отрешен. Остановившимися глазами Генка смотрел куда-то внутрь себя. Лицо его было страшно своей неподвижностью.
- Ген, Ген! - затряс друга за плечо Виктор.
Мутным, ускользающим взглядом Генка смотрел куда-то мимо. Сквозь сильную бледность явственно проступала синева возле губ и носа. И эта синева особенно пугала: Виктор где-то слышал, что так бывает у умирающих.
- Ты потерпи, Ген, потерпи. Немного осталось, - погладил Виктор друга по холодной щеке. С трудом, чувствуя боль в ногах, поднялся, зло сказал: - Ком!
Снег переливался на солнце, и это напомнило тот далекий ясный день, когда Виктор с отцом ездили на зайцев. В кошевке под собачьим тулупом ему было тепло и весело. Он вертел головой, оглядывая искрящуюся на солнце равнину, видел вдали бледно-голубые горы, и сердце замирало от счастья. Бодро пофыркивала лошадь и легко несла кошевку. Морозный воздух приятно холодил щеки.
Отец тогда убил двух русаков. Мать потушила одного с картошкой.
Десны обволокла голодная окись. Приказал себе не думать о еде. "Считай шаги! А об ЭТОМ не думай. Раз, два, три... Считай, а об ЭТОМ не думай". Русак был огромный и картошка румяная. "Не думай, слюнтяй! Думай о другом. Об ЭТОМ нельзя, нельзя!" И все равно продолжал думать.
К вечеру снег растаял. Шли теперь местом, где молчаливая тундра пугала своей безжизненностью и пустотой.
Болотистая, покрытая жесткой пушицей земля простиралась, докуда хватало глаз. Стылое, рябое от мелких льдин море лежало затаенно и враждебно. Хмурое небо давило на плечи. Проклятое место! Сгинешь - никто не узнает.
Генке было совсем плохо. Он глухо стонал, не открывая глаз. "Неужели... - думал Виктор со страхом. - Нет, нет, дотянем, а там помогут". И налегал на гужи, подгонял хриплым криком немца.
Чтобы не тащить лишний груз, Виктор запрятал в камнях винтовки и поставил плоский камень для приметы, но идти становилось все тяжелее. Они все чаще и чаще отдыхали, и Виктор тревожно глядел на друга. Генка время от времени открывал глаза и пытался улыбнуться, но на осунувшемся, с провалившимися щеками лице появлялась лишь гримаса боли. У него началась гангрена.
Стиснув зубы от бессилия помочь другу, холодея от страха перед надвигающейся катастрофой, Виктор снова вставал и впрягался в волокушу.
- Помнишь колхоз, - сказал шепотом Генка на одном из привалов. Лето теплое было. Ласточки летали.
- Помню, - отозвался Виктор и обрадовался, что Генка заговорил.
И Виктор взахлеб стал вспоминать, как всем классом ходили в колхоз на уборку, как косили, возили сено, как пололи свеклу и копали картошку. Он говорил и говорил, стараясь сделать другу приятное, отвлечь его от боли, стараясь убедить себя, что никакой гангрены нет и не будет, что все это страхи, Генка выдюжит и вот-вот покажется метеостанция.
- В цирк ходили, - еле слышно сказала Генка пересохшими от внутреннего жара губами. - Ира была... - Генка бессильно опустил веки. Ты передай ей...
- Что ты, что ты! - У Виктора перехватило горло. - Ты это брось. Завтра дойдем.
Генка открыл глаза, посмотрел отрешенно, и Виктор понял - не надо врать. Не дойдут они ни завтра, ни послезавтра. И все это Генка знает.
- Ком! - прохрипел Виктор сквозь зубы и, собирая последние силы, снова потащил Генку на восток.
...Они тогда вчетвером ходили в цирк. Цвела черемуха, и городок был залит горьковато-сладким запахом, от него кружилась голова. А может быть, она кружилась оттого, что рядом сидела Вера, и он, Виктор, чувствовал ее острый и прохладный локоток. Он даже плохо видел, что происходит на манеже.
Из цирка возвращались поздно. Когда Виктор довел Веру до дома, то увидел, что на лавочке перед палисадником, заросшим сиренью, сидит Верина мать. Она молча встала и ушла. Вера заторопилась, зашептала: "Ой, я пошла! До свидания!" Сунула ему прохладную ладошку и исчезла. А Виктор пошел на мост, ощущая рукой прикосновение Веры, и сердце его учащенно билось.
Виктор стоял на мосту через Бию и ждал Генку. Старый мост поскрипывал, вздыхал, как живой, под сильным и стремительным напором реки. Виктор смотрел вниз на воронки возле деревянных быков, на волны, и ему казалось, что не река, а мост движется куда-то и что он, Виктор, стоит на капитанском мостике и ведет корабль в неизвестную прекрасную даль, в расплывчатую мглистую синь ночи, в которой терялись очертания берегов. Ярко светила луна, и переливающаяся серебряная дорожка все бежала и бежала по воде.
Виктор услышал условный свист. "Проводил?" - спросил он. "Проводил", - смущенно ответил Генка и стал, как маленький, царапать ногтем перила моста. Он впервые в тот вечер проводил Иру. "Она тебе нравится?" - спросил Виктор, хотя отлично знал, что Генка давно вздыхает по этой бойкой, в светлых кудряшках девчонке, но ему почему-то хотелось вогнать Генку в краску. Генка покряхтел и сдавленным от волнения голосом ответил: "Волосы у нее красивые". - "Волосы?" - удивился Виктор. Вот уж никогда не думал, что у Ирки красивые волосы. Просто лохматые - это другое дело. "Ты любишь ее?" - "Разве можно так говорить о любви", - тихо ответил Генка, и Виктору стало стыдно. "Видишь, какой я", - опять тихо сказал Генка. Виктор видел, Генка - нескладный, длинный, с впалой грудью. "Вопросительный знак" звали его в школе и всегда потешались на уроках физкультуры, когда надо было подтягиваться на турнике. Генка извивался, краснел от напряжения, дрыгал ногами, но подтянуться на руках, чтобы подбородком коснуться перекладины, так и не мог. А когда бегал стометровку, то размахивал своими длинными мотылями так, что долго не мог остановиться после финишной ленточки.
