Но геологи были рады и этому. Поедят вместе с хозяином сухарей, напьются чаю с терпким брусничным листом, сверят карту с компасом — и дальше.
В пути застала геологов зима.
Вокруг стало неприветливо и пусто. Улетели куда-то прочь птицы, поворочался, повздыхал и уснул до самой весны медведь. Только стреканет иногда из-под куста заяц да мелькнет вдалеке рыжая лиса-огневка. Но патроны давно вышли, а голыми руками зайца не возьмешь. И питались геологи только горькой корой деревьев, только мерзлыми, сморщенными ягодами болотной клюквы.
Одна беда шла за другой. В самый разгар пути заболел старый геолог. Сел на растрескавшийся сосновый пенек, грустно посмотрел на товарища и сказал:
«Нет больше моей мочи. Иди сам...»
И, видно, не зря говорят, что человек видит свою смерть.
В тот же день молодой геолог похоронил друга и пошел дальше один.
Он мог бы вернуться домой, но он не сделал этого. Только люди с мелкой, как деревянная плошка, душой отступают от намеченной цели.
Геолог шел и записывал в свою тетрадку все, что видел вокруг, рисовал коченеющими пальцами карту и на ней тоненькую извилистую линию будущей дороги.
Он смотрел на эту тоненькую, бегущую вдоль гор и распадков ниточку и думал о большой, шумной и веселой дороге, которую скоро проложат люди в этих местах. И казалось ему — уже грохочут по тайге колеса и гулкое эхо катится из края в край по лесным просторам, по широким, засыпанным до краев сыпучим снегом распадкам...
Геолог совершенно выбился из сил. А тут еще, как назло, прохудился валенок. Нога начала мерзнуть, пощипывать, а потом вдруг утихла, онемела.
Он снял валенок, хотел обмотать ногу рубашкой, но понял— теперь уже это не поможет... Он вырубил толстую палку и, опираясь на нее, снова пошел вперед, от дерева к дереву.
Геолог шел до самых сумерек.
Ночью он развел костер, положил на колено тетрадку и стал писать.
«Я все равно дойду, — упрямо писал он. — Я все равно дойду».
И вдруг человек услышал в стороне чье-то тихое, вкрадчивое дыхание.
Он обернулся и увидел сидевшего на снегу волка.
Но человек не испугался зверя.
Он поднял упавшую с дерева ветку и запустил ею в волка.
«Дурак ты, — укоризненно и строго сказал геолог, — набитый дурак. Уходи, пока цел».
Волк вскочил с места, обнюхал палку и снова сел на снег. Видимо, он хотел и никак не мог понять этого странного замерзающего человека.
Геолог завернулся покрепче в тулуп и уснул.
Когда он проснулся, костер уже догорал.
Крохотные синие лепестки пробегали на своих тонких ножках по черным поленьям, гасли и снова вспыхивали уже в другом месте.
Геолог хотел подбросить в костер новые поленья, но так и не смог сделать этого. Рука его бессильно упала в снег...
Утром костер догорел. Вместе с таежным огоньком ушла в безответные дали и жизнь геолога...
Глеб выслушал грустный рассказ и обиженно сказал:
— Ты зачем выдумываешь? Лучшего не могла выдумать, да?
Но Варя ничего не ответила Глебу. Только отвернулась и украдкой вытерла рукой заблестевшие глаза.
— Пойдем, Глеб, — сказала она, помедлив. — У меня сегодня что-то плохое настроение...
Глеб и Варя шли по тайге и говорили про Ивана Демина, про сумку, которую они нашли в тайге, и вообще про всю свою жизнь — про то, что видели здесь, узнали и, может быть, даже немножко полюбили.
Сумерки накрыли тайгу. Возле станции, которую строил вместе с другими рабочими Федосей Матвеевич, зататакала передвижная электростанция — «Пеэска». В тайге вспыхнули и замерцали сквозь ветви деревьев электрические огоньки.
Подул холодный, пахнущий зимой и метелями ветер. С неба посыпали легкие, юркие снежинки.
Глеб проводил Варю до «конторы» и пошел домой.
У Глеба гудели от усталости ноги, ломило в пояснице, но уснул он все равно не скоро.
Лежал, смотрел в маленькое, синевшее в темноте окошко и думал про Демина, про то страшное и загадочное, что случилось много лет назад в сибирской тайге...
Утром Глеб проснулся и, конечно же, сразу вспомнил про Демина и про фотографию.
Наверное, эта фотография и до сих пор лежит в чемодане Луки и, если Глеб посмотрит, ничего страшного не будет.
Лука всегда роется в Глебовом ящике из-под консервов и всегда выбрасывает оттуда очень нужные и ценные вещи.
Недавно, например, Лука выбросил сорочьи яйца, которые Глеб хранит там еще с весны, и две шестеренки — одну тракторную и одну неизвестно от чего.
А Глеб ничего выбрасывать не будет. Он только посмотрит и снова положит фотографию на место.
Глебу не стоило особых усилий уговорить самого себя.
В таких случаях он всегда поступал просто — сначала сделает, а потом, когда грянет беда, начинает думать — хорошо он поступил или свалял дурака.
Но тут дело было верное. Если даже Лука узнает, что Глеб рылся в его чемодане, ругать особенно не станет.
В конце концов Глеб тоже должен знать про Ивана Демина. Он тут не посторонний...
Глеб подошел к кровати Луки и вытащил большой, запылившийся от соломенной трухи чемодан. В этом чемодане Луки всегда был какой-то особый, строгий порядок.
Справа у Луки лежали обернутые газетой учебники и старые тетрадки, слева — чистые, наглаженные рубашки, галстук, которого Лука никогда не носил, и свернутые кругляшками нитяные носки.
Глеб запустил руку под эти рубашки и вытащил шкатулку, которую Лука сделал из гладкого, отполированного до черного сияния эбонита.
Замка у шкатулки не было. Глеб отвернул ногтем медный крючочек и открыл крышку. Фотография лежала сверху, в маленьком бумажном пакетике.
Глеб открыл пакетик и увидел совсем молодого, с комсомольским значком на гимнастерке паренька.
У Демина было круглое, по-солдатски простое и мужественное лицо, темные, сомкнувшиеся на переносице брови. Коротко подстриженные волосы и гимнастерка с отложным воротничком, как носили в первые годы войны, еще больше подчеркивали это сходство.
Иван Демин смотрел на Глеба строгим, изучающим и в то же время добрым взглядом.
В этом взгляде не было ни упрека, ни обиды. Геолог смотрел на него и, казалось, говорил:
«Ну что ж, Глеб, здравствуй, я рад, что познакомился с тобой!»
Как-то все очень быстро переменилось в тайге.
Еще недавно около красных вагонов стучали топоры лесорубов, а теперь в глубь освещенной солнцем просеки тянулось высокое земляное полотно.
Вдоль полотна стояли, будто часовые, полосатые километровые столбы, а вверху задумчиво и тихо гудели телеграфные провода.
Окутанный паром путеукладчик клал на полотно тяжелые, прикрепленные к шпалам рельсы.
Подхватит краном целое звено, опустит на землю и едет по этим рельсам дальше.
На взгорке виднелись из-за сосен станция, водонапорная башня с жестяным флажком на крыше и рядом с ней черная, похожая на букву «Г» колонка для заправки паровозов.
Глеб тоже строил эту станцию. Сначала он прибивал к стенкам дранку, чтобы лучше держалась штукатурка, а потом красил голубой масляной краской окна и двери.
Лучше этой работы не придумать.
Окунешь кисть в банку, подождешь, пока стечет вниз тонкая густая струйка, и тут же нанесешь на деревянную планку быстрый, точный и нежный мазок.
И вмиг все преобразится. Погаснут смуглые, будто угольки, налитые смолой и солнцем сучки, исчезнут узоры и тоненькие трещины. Планка станет голубой и чистой, как легкое весеннее небо над бором.
Старая школьная гимнастерка Глеба промаслилась и стала жесткой и блестящей, как зеркало. Тронешь ее рукой, отколупнешь ногтем тонкую голубую пластинку и вдруг вспомнишь все: как вылавливал бревна из реки, как прибивал дранку, как мыл вместе с Варей высокие, заляпанные известью окна...
Жаль, что теперь нечего уже прибивать и красить. На станции все было давным-давно готово: и зал для пассажиров, и касса, и буфет, где будут продавать твердую копченую колбасу, пироги с груздями и сладкое ситро.
Станцию хотели было уже открывать, то есть сдать ее приемочной комиссии, но так до сих пор и не открыли. Задерживала все дело какая-то телеграмма и картина, которую тайком от всех рисовали на станции.
Глебу никак не удавалось проникнуть на станцию и посмотреть эту таинственную картину. Окно в комнате, где рисовали картину, было закрыто газетой, а в двери всегда торчал ключ. Между этим ключом и замком оставалась только узенькая, как лезвие ножа, щелочка.
Один раз Глебу показалось, будто на картине было нарисовано море и чайки, а второй раз он подумал, что это и не море, а портрет какого-то человека.
И что это у Георгия Лукича и Луки за мода пошла — все секреты и секреты. Как будто бы он съест их картину!
Долго Глеб ждал, долго терпел, но все-таки дождался своего...
Как-то вечером Лука пришел от Георгия Лукича и сказал Глебу:
— Ну, Глеб, завтра не задерживайся в школе. Завтра будем открывать станцию.
