- Эти глупые, неразумные мальчишки убили часового, - после недолгого молчания сказал комендант.
- Я отдаю себе отчет, насколько это вам сложно, немыслимо трудно, заговорила я. - Но умоляю вас войти в мое положение.
- Понимаю, - сказал он и как бы ушел в себя.
Я поверила, что он сочувствует мне, ищет выхода. И чтобы он самостоятельно не пришел к отрицательному решению, я заговорила:
- Ваша мать жива?
- Моя матушка? - Он слегка посветлел. - Моя матушка?
По-немецки это звучало "мейн муттерхен".
- Она служит в госпитале в Дюссельдорфе. Старшей фельдшерицей. Вы знаете, - комендант оживился, - она чем-то похожа на вас, хотя вы значительно моложе.
- Все матери похожи друг на друга.
- Совершенно верно, - он как бы перенесся в далекий Дюссельдорф, в родной дом, к своей муттерхен. - Ей со мной тоже досталось, когда я был школьником. Интересно, если бы моей матери сказали, что ее сын убил вражеского часового, сжег лесопильный завод и приговорен к казни, что бы она сделала?
Я молчала, давая ему возможность прийти самому к выводу, который невольно напрашивался.
- Она бы пришла к русскому коменданту просить за меня. Не правда ли?
- Я в этом глубоко убеждена.
- И какое решение принял бы русский комендант? Вы думаете, он бы помиловал сына моей матери?
- Не знаю, - тихо сказала я. - У русских плохо развито чувство мести.
Комендант испытующе взглянул на меня.
- Вы уклоняетесь от прямого ответа. А сами ждете от меня ответа вполне определенного.
Я подняла глаза на коменданта. Сейчас что-то должно в нем произойти, привести его к решению, от которого зависела жизнь моего сына. Он медлил: то ли сам колебался, то ли испытывал меня.
Потом он сказал:
- Одного часового убили четверо юношей... Это вполне могли сделать и трое. Не правда ли?
- Правда, - отозвалась я.
- А один мог быть задержан случайно. Могло ведь так случиться?
- Могло, - с готовностью подтвердила я.
На меня нашло материнское ослепление. Никого вокруг не существовало. Только мой сын. И для того чтоб он был, я готова была на любое признание, на любой поступок. Пропала гордость. Обязанности перед близкими людьми. Только бы он жил! В надежде выиграть, я играла с Мейером в игру, которую он мне предложил.
Комендант покосился на часы и сказал:
- Вам придется поторопиться, госпожа учительница, казнь произойдет через пятнадцать минут.
- Куда мне бежать?
- Бежать не нужно. Вас довезут на автомобиле. Тут недалеко. Километра полтора. - Он крикнул: - Рехт!
Появился длинный, худой Рехт. Получил распоряжение. Я пошла за ним, даже забыв поблагодарить господина Мейера. Мне казалось, что Рехт идет очень медленно, и все время хотелось потянуть его за рукав, но я боялась испортить дело.
Жаркая, слепящая радость обволокла меня. Я спасла сына!
Мальчики стояли у освещенной солнцем кирпичной стены. Их было четверо. Все четверо - мои ученики. Они были такими, какими я привыкла их видеть всегда. Только неестественно бледны, словно припекающие лучи не касались их, а скользили мимо. И со стороны казалось, что четверо ребят загорают на солнце.
Машина остановилась. Я нетерпеливо спрыгнула на землю. Вслед за мной, согнувшись вдвое, из машины выбрался длинноногий Рехт. Он распрямился и крикнул:
- Сын госпожи учительницы может отойти от стены! Который из вас сын госпожи учительницы?
Мой сын не шелохнулся. Он стоял неподвижно, как будто команда Рехта его не касалась. Тогда я сделала еще несколько шагов и встретилась взглядом с Кирюшей.
Его карие глаза смотрели на меня пристально и печально. В них светилась какая-то неистребимая детская доверчивость, обращенная ко мне. Я почувствовала, что ему хочется взять меня за руку - тогда ничего не будет страшно.
Кирюша сильно заикался, и я любила его больше остальных учеников, как мать любит больше хворого ребенка. Я любила его за беспомощность и всячески старалась облегчить его участь. Кирюша всегда держался около меня - так он чувствовал себя уверенней.
Однажды он взял меня за руку и повел в дальний угол школьного сада: он боялся, что его услышат. Кирюша долго не решался заговорить. Краснел, отворачивал голову.
Я сказала:
- Повернись!
Он через силу повернулся ко мне и сказал одними губами:
- Я должен умереть!
- Почему ты должен умереть?
- Потому что я люблю... ее.
- Любят не для того, чтоб умирать, - сказала я.
- Но я должен умереть. Я не могу ей даже сказать... слово.
Кирюша отвернулся.
- Хочешь, я ей скажу?
Он решительно замотал головой.
- Почему же, Кирюша?
- Зачем ей заика, если она такая прекрасная, - ответили мне Кирюшины губы.
Я не стала расспрашивать Кирюшу о предмете его любви. Я давно догадывалась.
- Если не умереть, то уехать, - примирительно сказал он.
- Куда ты уедешь?
- Все равно куда. Страна большая. Понимаете, она смеется надо мной. Я сказал ей: "Приходи к мосту. Мне надо с тобой поговорить".
"Поговорим здесь".
"Нет. Приходи к мосту".
Я ждал ее полчаса на мосту. Она пришла и говорит:
"Что ты мне хотел сказать?"
Я молчал. Я не то что заикаться, говорить не мог. Тогда она сказала:
"Говори, а то я уйду. Мне некогда".
Ей было некогда, а я совсем растерялся. Хотел сказать, что она самая прекрасная в мире, а получилось так: "Ты мне нравишься... Давай с тобой дружить".
"Мы и так с тобой дружим".
Мы, конечно, с ней дружили, но не так. Я сказал:
"Я прочитаю тебе стихи!"
Она очень удивилась, но сказала:
"Читай".
"Сейчас прочитаю".
И тут, как назло, я забыл все до последней строчки.
"Читай, читай!"
Я молчу. Тогда она вдруг обиделась:
"Ты решил подшутить надо мной?"
"Нет".
"Ну, я пошла. Ты решил тридцать четвертую задачу?"
И она убежала. Что мне делать? Она ничего не поняла.
- Не вешай голову, Кирюша, - сказала я. - Придет время, и она поймет тебя.
И когда у кирпичной стены наши глаза встретились, что-то дрогнуло во мне и смутная мысль обожгла меня: не предаю ли я сейчас Кирюшу? Я опустила глаза, и когда подняла их снова то встретилась взглядом с Дубком.
Его фамилия была Дубок, и все звали его не по имени, а по фамилии, потому что он больше походил на прозвище: он был маленьким, плотным, упрямым. И на лбу у него было две выпуклости, как у бычка, у которого прорезаются рожки.
Этот Дубок жил в атмосфере подвигов, которую сам для себя постоянно создавал, разогревая свое легкое воспламеняющееся воображение. Однажды, еще в младшем классе, он остановил курьерский поезд. В те годы часто писали о пионерах, которые, заметив неисправность путей, останавливали поезда. Так вот Дубок стал ходить по путям и придирчиво осматривать шпалы, рельсы, стыки. И однажды ему показалось, что шпала треснула. Ему показалось, но он сорвал с себя красный галстук и побежал навстречу поезду. И остановил.
Машинист спрыгнул на землю.
- Что случилось?
- Шпала треснула, - радостно ответил Дубок.
- Покажи! - мрачно потребовал машинист.
- Идемте, покажу...
И они пошли. И надо же было случиться, что Дубок никак не мог найти треснувшую шпалу. Его пионерский подвиг кончился тем, что он получил хорошую затрещину и полетел в кювет. А курьерский промчался мимо.
Однако это происшествие не охладило его пыл. В седьмом классе он попытался прыгнуть с парашютной вышки. Его прогнали. "Пошел отсюда, пузатая мелочь"!
"Пузатая мелочь" пришел в парк ночью. Когда никого не было. По скользким от росы перекладинам забрался на вышку. Натянул на себя лямки парашюта и прыгнул. Но парашют был застопорен, и ночной прыжок не удался. Дубок повис между небом и землей. Так он провисел всю ночь. Но на помощь не звал. Терпел. Да и звать-то было некого в пустом ночном парке.
Утром его сняли. Опять дали по шее и привели в школу. Меня вызвали к директору. Дубок стоял перед директорским столом, как на знаменитой картине Иогансона "Допрос коммуниста". Директор сердился. Дубок слушал, наклонив упрямый бычий лоб. И вдруг он сказал:
- А Валерий Чкалов пролетел в Ленинграде под мостом.
Директор ударил кулаком по столу.
- Так то был Валерий Чкалов!
Дубок покачал головой:
- Тогда он не был Валерием Чкаловым. Был просто молодой летчик. И ему попало.
- И тебе попадет.
- Я знаю, - спокойно сказал Дубок. - И Валерий Чкалов тоже знал. Подвиги всегда совершаются не по правилам... Нет такого правила, чтоб человек шел на верную смерть.
Директор вдруг перестал шуметь. Он прошелся по кабинету, потом остановился перед Дубком и неожиданно сказал:
- А ты силен, мужик! - Директор улыбнулся. - Я в детстве тоже прыгал. С тополя.
- Получилось? - деловито спросил Дубок.
- Повис на штанах. Вроде тебя, - как равному, ответил директор.
У кирпичной стены, перед лицом близкой смерти эта сила продолжала жить. Она не была сломлена и передавалась товарищам. И пока я смотрела в его глаза, она передавалась и мне. Мне казалось, что он своим долгим сильным взглядом спрашивает меня: "Что делать?" И если я отдам приказ, он исполнит его, не дрогнув. Он ждал моего сигнала. Но какой сигнал я могла подать, если за моей спиной стояло полдюжины фашистов с автоматами, прижатыми к животу?
